Песнь теней

Я не лгала, когда сказала графине, что я не исполнитель. Я обладала навыком, но не талантом. Я подумала, что брат, наверное, так привык играть с Франсуа, что позабыл, как настроиться на меня, как слиться в исполняемом нами музыкальном танце. Или это отсутствие связи являлось симптомом более глубокого отчуждения? Как могло до такого дойти, что мы, столь близкие когда-то, как две половинки одного сердца, стали далекими и чужими, как незнакомцы? Тоска из моего сердца передалась пальцам, наполнив ноты печалью.

А Йозеф… он продолжал играть с беспощадной, безукоризненной чистотой. Он был эфиром, воздухом и пустотой, в то время как я представляла собой землю, корни и камни. Печаль сменилась негодованием, а затем и яростью. «Встреться со мной, Зефф», – подумала я, и экспромтом модифицировала свой аккомпанемент.

Настроение в комнате тут же поменялось. Давление ушло, уступив место облегчению, ожиданию, затишью перед ливнем. Я застигла Йозефа врасплох, но он был слишком опытным музыкантом, чтобы запнуться, и впервые за долгое время между нами промелькнула искра, и мы, подсвеченные солнцем, прыгали с облака на облако. Мой брат был здесь. Со мной. Он присутствовал, он слушал.

«Это игра, Зефферль, – подумала я. – Игра, вроде той, в которую мы играли».

Я импровизировала на созданных мною же структурах, открывая в аккордах новые формы. Брат следовал за мной, его игра становилась все резче. Мелодия оставалась той же, но она сменила цвет. У этой версии «Эрлькёнига» были острые края, разреза́вшие слушателя своей красотой, своей нездешней мощью. Это была уже не багатель, зародившаяся в моей голове, когда я сочиняла это произведение. Тогда я хотела, чтобы оно стало мечтательным, меланхоличным, пронизанным ностальгией. Я писала его, желая попрощаться с семьей, в тот период, когда впервые осмелилась спуститься в Подземный мир, оставив позади себя частичку девочки, которой я была.

Теперь, когда я задала новый стиль, брат взял бразды правления в свои руки. Ноты стали яростными, как будто он говорил: «Ты хочешь свести счеты? Настал миг расплаты». Мы снова говорили друг с другом, и я только теперь поняла, как плохо мы друг друга слышали. Мы вернулись обратно к первоначальной аранжировке, и я, наконец, осознала, что он пытался выразить.

Недовольство. Неудовлетворенность. Пустоту. Непрестанные поиски, возвращавшие к тому, с которого он начал. Состояние загнанности. Мой брат чувствовал себя запертым в ловушке. Он ссутуливался под весом ожиданий, давления, под грузом моих желаний, которые навалились на него, не оставляя места и воздуха его собственным желаниям.

«О, Зефф», – подумала я.

Я прислушалась. Я слушала, слушала и слушала, позволяя своему аккомпанементу поддерживать брата так, как я не делала с момента нашего приезда в Вену. Йозеф играл, украшая мелодию трелями, почти барочными по своей сложности и нарастанию, но именно они и позволяли ему выразить свое разочарование. Он едва не поторопился с набором шестнадцатых, но даже в самый разгар столь нехарактерного для него выброса эмоций брат сохранял контроль, а его темп оставался ровным благодаря долгим годам строжайшей дисциплины.

Что-то изменилось.

Комната стала какой-то странной, как будто притихла, и вовсе не из-за восстановившейся между нами связи и не из-за благоговейного восторга слушателей. Воздух наполнился ароматом хвои, суглинка и льда, едва уловимым, как шлейф парфюма от прохожего. Мои легкие напитались чистым, прозрачным альпийским воздухом, хрустящим горным бризом и пещерной прохладой. Голова черепа и лебедь подступали ко мне все ближе.

Элизабет.

Я пропустила несколько нот и едва не остановилась, напуганная и вырванная из произведения. Но руки продолжали двигаться благодаря многочасовым тренировкам, мышцы сокращались автоматически, как будто обладали собственной памятью.

Элизабет.

Я не сводила глаз с брата, внимательно следя за его сигналами, но при этом ощущала в комнате присутствие кого-то, не человека и не смертного. Мне вспомнилось видение, посетившее меня в лабиринте, горящие глаза и корона из рогов, и я мрачно смотрела на Йозефа, пытаясь заглушить в голове другой голос.

Затем музыка стихла.

Багатель была достаточно коротким произведением и завершалась неопределенной нотой. Йозеф выдержал последнюю фермату не с убеждением, а скорее со смирением, и оно отозвалось в моем сердце гораздо больнее, чем его отчаяние. Его изогнутая рука неуклюже дернулась, и он уронил голову, как будто не в силах выносить гнетущее чувство изоляции. Несмотря на нашу временную связь, мой брат выглядел прежним, как будто волшебство, которое мы сотворили вместе, его не коснулось. Теперь, по окончании концерта, я почувствовала, что в моей разбухшей голове нарастает боль.

Хозяева разразились аплодисментами, граф аплодировал энергичнее своей жены.

– Бесподобно, бесподобно! – повторял он, сияя от восторга. – Никогда прежде я не слышал такой игры! Это было так красиво. Так приятно!