Песнь тунгуса

Бабушка смешила внука голосами птиц. То кукушкой ответит, то вороном:

— Ки-ки-ки!

Хотя ворон кричит по-другому. Но у бабушки свой какой-то слух. Да и птицы какие-то небывалые, к примеру птица кыыран. Но это была не ее птица, а птица ее матери, птица очень сильная и большая, крупнее орлана-белохвоста. Она являлась по звону колокольчиков на платье, когда ее мать начинала кружиться и бить колотушкой в свой бубен. Звали мать бабушки Шемагиркой. От нее бабушка научилась голосам птиц.

И в окне дома на Острове с лиственницей и скалами на голове у бабушки и на плечах сидят берестяные птицы.

— Кук! Кук!

— Ки-ки-ки!

— Лигли! Лигли!

— А это, энэкэ, кто?

— Лебеди, нэкукэ.

А ведь лебеди точно кричат по-другому, когда идут синей тропой. Крик лебединый такой: «Ганг-ко!» А как кричит птица Шемагирки — птица кыыран?

От Острова река ветвится дальше. Перевернутая лодка и оборванные нити. Здесь отца и матери не стало. Высока волна ледяная, серая, как шерсть волка.

— У каждого есть нити, нэкукэ. И у всего есть они. У скал есть. И у деревьев. Поэтому хороший илэ ходит осторожно. Наступил нечаянно на яйцо рябчика, попяться, ведь это предсказание худое. Рябчик гнездо хорошо прячет, нарочно поищешь — не найдешь. Не к добру такое. След свой палкой закрой и говори:

Не сули худого,
Не сули худого!
К худу не являйся,
Нет, нет!
След свой прячу![12]

Так учила его бабушка. Да он и не слушал толком все ее басни. И вдруг все вон как повернулось: россказни Катэ вернулись. Вернулись и позабытые слова.

Уголь чертит по коже мягко, река змеится дальше. На ней табличка: Заповедный берег. Сюда с Острова они с бабушкой переплыли на большом пароходе. Бабушка даже на катере плыть не согласилась. Боялась моря. Царя нерп винила. Голос у него: «Нёре, нёре! Харп!» Он седой весь, с бородкой белой и глаза бирюзовые.

— Как у Матрены?

— У ней голубые, сахалинские, оттуда они приехали с мужем. А у этого глазы — байкальские. Есть такая погода ранним утром или под вечер, тихий час, — так Байкал и глядит, бирюзово.

И она показывала сперва мамины сережки с камешками такого цвета. А потом однажды позвала нэкукэ Мишу на берег и указала в море. Байкал весь тихо сиял таким цветом. Сиял, как камень чьих-то сережек, о-ё!.. Ая![13]

Но царь-то глядит страшно, а не тихо и безмятежно.

Так в этой тиши и безмятежности и есть самый страх, толковала бабушка. И с Острова, где солнце все заливает с утра до вечера, все дни, зимой и летом, весной и осенью, — так светит, будто там и живет — они отправились на большом пароходе с закопченной трубой и железной палубой, под которой пыхтели и бились сотня быков оленей, с узлами и здоровенным чемоданом, обвязанным веревками, отправились за море. В заповедник, на берег дождей и туманов и холодных ветров, Хиус среди которых верховодит. И как энэкэ Катэ запоет свою любимую песенку про богатырскую Ираиндю, про семь лучей, так и кажется, что песня та про Остров.

И вот у киноилэ открылся слух, и явилась бабушкина песенка:

В богатырской Ираиндя-земле,
Плясать соберитесь!
В Ираиндя на слиянии семи лучей
Весело же и красиво!*

Но он силится услышать и первый голос бабушки… Ведь пела она и по-другому.

— Хи-хи-хи!

Так кричит черный дятел. Мелькает тенью по ровдуге, летит стремительно. Вонзает клюв в ухо: бах!.. И Миша слышит хрипловато-чистый, словно бы омытый байкальской волной голос бабушки с печальными черными глазами:

Ираиндя туриндун
Хэиндегэр умипкаллу!
Ираиндя надан гарпалылнаду
Сэвдеелэй-дэ гуделэй!*

…Весело же и красиво… Да, жизнь на Острове была солнечной, с запахом рыбы, сильными ветрами, от которых звенели стекла в окнах дома. И от отца, и от мамы пахло рыбой. «Потому их нерпичий царь и прибрал, — со вздохом говорила бабушка. — Себе в прислужники». Только этот запах и помнит Миша. А лица — лишь по фотографиям. Но на фотографиях какие-то чужие смуглые маленький кривоногий мужик и черноволосая худая женщина с испуганными глазами. И имена чужие: Василий, Марина. Двумя нерпами их в самом деле легче представить.

Нарисуй тучи, облака, туманы и дожди наискосок перед окнами дома тети Зои и дяди Кеши напротив электростанции, где — тук-тук-тук — утром и вечером стучит да стучит движок. Мало солнца было в заповеднике! А баба Катэ любила эти места больше Острова. И про Ираиндю пела. Так где Ираиндя-земля?

«Это ты потом узнаешь», — она отвечала, зажигая свою папиросу, неловко ее держа в узловатых, покореженных пальцах.

Зато тайга здесь была ближе, рядом — и густо уходила по долине, по горам расплескивалась, за собой звала — к далеким снежным горам на востоке, откуда солнце-то и вставало.

— А что там, за горами?