Песнь тунгуса

И Мишка, прыгая с камня на камень над холодным чистым ручьем, думал, что, может, такая погоня уже и началась. В кармане соль, хлеб, луковица, в другом спички и две утащенные у бабки папиросы, на плече «бельгийка» с потертым, выщербленным прикладом, на поясе нож отца с костяной рукоятью… Что еще надо эвенку? В случае дождя можно спрятаться под еловым шатром или надрать коры, смастерить чум.

Мишка даже начал было напевать, но осекся. На охоте надо молчать, смотреть, слушать. Ждать, не повстречается ли сэвэки или сама Дуннур-Эни[22], старушка с большими ушами, высовывающаяся из земли лишь по пояс, — тут уже охотник должен не мешкать, рассказывала бабушка, а сразу подступать к ней и браться за уши, подержишься — будет удача. Мишке, по правде сказать, эта сказочная старушка бабушкой Катэ и представлялась: в зеленом или бордовом теплом платке, повязанном на пиратский манер, с папиросой в узловатых пальцах.

А вообще как бодро это имя в сердце звучит: «Дуннур-Эни!»

Дуннур-Эни, Дуннур-Эни!

И Мишка шел, отклонял зеленые ветки кедров, березовые ветки с желтизною, вдыхал прозрачный прохладный воздух и повторял про себя это имя, словно какую-то формулу.

Это имя и другие имена и эвенкийские слова Миша вспоминал вдруг только сейчас, нависая над картой-ровдугой… А так-то язык родовой уже и совсем позабыл. Дядя Иннокентий и тетя Зоя говорили между собой исключительно по-русски. Лишь бабушка заговаривалась. Но ее никто не поддерживал. Миша этого языка стеснялся. В интернате эвенков считали почти дикарями и язык их называли варварским. Миша научился всех в заповеднике называть лишь по именам, даже взрослых, и дядю, и тетю, и бабушку в том числе. Хотя бабушка и противилась этому, ворчала свое: «Одё, нэлэму!» Не принято было у эвенков даже старших родственников звать по именам. К чему вообще понапрасну произносить имя? Его могут украсть, сбить на лету, наслать через имя порчу. А если имя сразу приносило неудачу, болезнь например, то его можно было сменить, сбить, как говорится, след. В какой-то момент Миша Мальчакитов, беглец, захотел взять имя того паренька, лесника, приехавшего с запада, — Олега Шустова…

От бабушкиных причитаний все отмахивались и на ее эвенкийские речи отвечали по-русски. Но вот сейчас ее слова возвращались, как птицы весной, пережидавшие где-то на далеких озерах и реках, в вечнозеленых степях зиму.

«Дуннур-Эни» и летела, как лебедь или прекрасная журавлиха, хотя и говорила энэкэ, что это земляная старушка с большими ушами…

Миша словно бы заново совершал свои походы: он был мальчиком, школьником и в то же время уже вернувшимся со службы солдатом, беглецом, получившим пулю в лоб, мертвецом, вспомнившим родные слова.

Вот по стволу метнулась черная челка, мелькнуло молочное пятнышко — ну точно лицо хунат[23]. А это белка. Мишка сорвал было ружье, но передумал стрелять. Ружье было заряжено дробью, и что толку стрелять, продырявишь всю шкурку. Мишка думал подстрелить боровую птицу или зайца. Был у него и патрон с жаканом, круглой свинцовой пулей, на крупного зверя.

Ему еще попадались белки, бурундуки. Пролетали кедровка, синицы. Но добычей и не пахло. Он приуныл. Выбрал удобное место, сел на поваленный тополь. Пора было поесть. Разрезал хлеб, очистил луковицу, раскрыл газетный кулек с солью, посыпал соли на ноздреватый черный пласт, приступил к трапезе. Перед осенью хоть комары и мошкара исчезли. На сенокосе заедали. Запустишь руку под куртку и рубаху, проведешь по спине — и ладонь вся черная от мошкары проклятой. Дымокур устраивать бесполезно, косцы далеко вели свои полосы. Ака косил плохо, остальные над его прокосами подсмеивались, тракторист Андрей Гаврилович хватал непрокошенную траву и, смеясь, спрашивал: «А этим за яйца кого привязывать?» Дядька хмурился, утирал потный лоб, снова натягивал грязную шапочку с длинным прозрачным козырьком, а сверху и капюшон выцветшего анорака и продолжал махать косой, часто вгоняя острый мысок в кочку. Не любил он косьбы. И корову все хотел зарезать, да энэкэ не позволяла, а ее он все-таки иногда слушался. Но спорил, мол, возни с этой мычалкой много, я бы оленей держал, те сами кормятся. А бабушка утром спрашивала: «Вкусное маслице?» — «Так его и купить можно, — сразу отвечал дядя, разгадав подвох. — И молоко», — добавлял он, утирая побеленные молоком усы. «Токо ты все бешеное молоко покупаешь», — тут же укоряла бабушка. Дядя любил водку, вино и ничего с этим поделать не мог.

Мишка наклонился, зачерпнул ладонью воды, попил, еще зачерпнул… И замер, держа в пригоршне холодную воду. Среди кедровых стволов по светлому мху шла белая оленуха. Та самая, он ее сразу узнал. Странная, спустившаяся зачем-то с высокогорных пастбищ. Хотя что ж, уже и пора оленям спускаться, лакомиться любимыми грибами. Вот когда они с Лизкой увидели ее в первый раз — это было еще рано.