Песнь тунгуса

— Не знаю, — ответила тетя. — Славников говорит, нет ран. Ни медвежьих, ни от пули. Сама померла, а от чего — еще будут допытываться.

— Да? — спросил просиявший Миша, хватая свою ложку и запуская ее в общую сковородку, чтобы подложить на тарелку омлет.

— Ишь, — пробормотала бабушка, наблюдая за ним.

— И собакам не скормишь, — сказала тетя, — а ну какое-то заболевание опасное… — Тетя вдруг и сама стала бледнеть, уголки ее каких-то кошачьих подведенных глаз поползли вверх, нос сморщился.

С ней в последнее время это часто бывало. Тетю тошнило ни с того ни с сего. И Мишка видел даже, как ее рвало за хлевом. Дядя Иннокентий отсылал ее к фельдшеру Могилевцевой, она вроде бы ходила на прием, вернулась и сказала, что это просто расстройство от жирной пищи. Но приступы продолжались. И дядя настаивал, чтобы она поехала в город проверяться к другим врачам. Бабушка глядела на них и помалкивала… Помалкивала.

Приступ у тети прошел, но к еде она больше не притрагивалась, только чая напилась. Мишка заканчивал ужин, затаенно улыбаясь.

А на следующий день тетя принесла в обед новость: лесник Анатолий с Северного кордона слышал выстрел. Два дня назад он как раз ходил по речке. Услыхав стрельбу, пошел на звук…

Мишка сидел бледный. И наверное, в его черных глазенках отражались мхи и кедры безымянного ручья и белая оленуха, да еще спешащий с севера кудрявый сивый статный лесник Анатолий.

— Но никого не встретил, — договорила тетя.

— А встретил бы Анатолий с Северного тебя, — неумолимо сказала бабушка после обеда, когда тетя снова ушла на работу, на почту, занимавшую комнату в административном доме над самым устьем речки.

Миша сделал удивленные глаза.

— Где?

— Не дури, нэкукэ, — сказала бабушка. — Говори правду Катэ: ты, парень, стрелял в нее? Стрелял?

Миша покрутил энергично черноволосой головой.

— Одё! Нэлэму! — воскликнула бабушка. — Не ври, нэкукэ!

Миша еще попробовал запираться, но бабушка спросила:

— Как ты узнал, что гого белая?

И Миша сознался. Запинаясь, краснея, пряча глаза, рассказал все бабушке Катэ. Даже то, что уже видел на Покосах оленуху раньше. Рассказ на нее произвел большое впечатление. Так что она даже некоторое время вообще ничего не говорила, молча рубила картошку с крапивой в корытце для поросенка, потом сидела у печи, курила, вздыхала, поправляла платок и как-то исподволь поглядывала на внука. И глаза ее были печальны.

Наконец Мишка не выдержал и сказал ей, что раздумал становиться браконьером. И что вообще, как дядя Иннокентий, не возьмет впредь ружья в тайгу.

— С одним ножом ходить буду, — добавил он, и его глаза сверкнули.

Бабушка взглянула на него снизу вверх.

— Ох, нэкукэ, — тихо произнесла она, — если бы этим все и кончилось. Ая! Но тут, похоже, болгичан.

— Что это такое, энэкэ?

— Неволя, нэкукэ. Белая гого неспроста к тебе с гор пришла. Неспроста перед тобой кружилась.

Мишка глядел на бабушку во все глаза. Коричневое ее лицо в морщинах изгибалось, слегка двоилось в табачном дыме.

— Почему ты так говоришь, энэкэ?

Бабушка отвела от него глаза, устремила взгляд в окно…

Ничего не ответила.

3

И уголь шуршал, чертил дальше по ровдуге податливой путь Мишки Мальчакитова — как бы и сам собою, похожий на спутник, идущий в небе над кронами, — в тайге ночью выйдешь из зимовья, глянешь вверх и среди звездных крон заметишь огонек, летящий как-то робко, неуверенно к неведомой цели. Только этот спутник был черен, а небеса упруги и белесы, — оленьи небеса…

Там, за грядой со скалами, за ниточкой ручья, среди кедров и мхов с голубицей уголь нарисовал белую важенку — гого.

Игорь Яковлевич Могилевцев вскрывал павшую оленуху, в брюхе ничего не нашел, и сердце у нее было здоровое, а вот в голове — опухоль, она на мозг и давила.

— Ну и что? — откликнулась на эту новость бабушка. — Но кружиться перед смертью она к тебе с гор пришла. Тебя выбрала. В прежние времена на белом олене никто не ездил, только защитников на нем возили и наму.

Она разъяснила Мишке, кто были такие защитники и что такое наму. Защитники — мухды, деревянные и костяные то ли человечки, то ли звери и птицы. «Игрушки», — подумал Мишка. Да, но игрушки взрослых, которые мазали звериной или рыбьей и птичьей кровью, с которыми разговаривали и у которых просили удачи в делах, а главное — на охоте. И, если охота все не удавалась, охотник мог даже высечь своих мухды, в конце концов оставить где-то в тайге, а себе на службу взять у шамана новых защитников.

— А как же с ними разговаривали? — спросил, пряча улыбку, Мишка.

— Тонко рубили дровишки, — невозмутимо отвечала бабушка, почесывая седые волосы под платком узловатым пальцем. — Подбрасывали в очаг и толковали о своем. То, что на уме, то и выносили языком. Оле-доле. А после слушали, что скажет огонь. Сердито трещать, шуметь будет или как? Дынгды-дынгды или оле-доле… Думали в огне.

— Печь у нас всегда ревет, как корова, — тут же сказал Мишка. — И у всех. Треск и стук. Дрова же.

— Жизнь идет не такая, — ответила бабушка.

— Зато на солнце тихая, — внезапно сказал Мишка.

Бабушка быстро взглянула на него.

— Что говоришь, нэкукэ?