Песнь тунгуса

Краснов со своим закадычным другом как повалились на берегу возле пустых ящиков, на которых сидели, так и продрыхли всю ночь. Благо она еще не холодной была. Байкал, как обычно, за лето нагревался и потом медленно — до самого Нового года — остывал. Но все же — не на перинах спали. Озябли бы и простыли, наверное, если бы Мишка не натаскал плавника и не развел костер. И всю ночь высушенный ветрами и солнцем плавник подбрасывал, тот горел скоротечно, но жарко, весело. Мишка достал из чемодана еду, собранную бабушкой, вяленого ленка, хлеб, вареную картошку, черемшу и вареные яйца и хорошенько закусил под мощный пьяный храп закадычных флотоводцев. Встал и пошел к морю, наклонился, зачерпнул воды и начал пить… да сморщился и выплюнул. Живая солярка! Не то что на заповедных берегах.

В середине ночи потянуло ветром, каким-то местным, с Ангары, убегающей от Байкала к далекому Енисею, и вверху вскоре проступили, а потом и вовсю засияли августовские звезды.

Под утро Мишка вынул из чемодана зимнюю куртку, надел ее, задремал. Разбудил его грохот железной дороги. Из Слюдянки сюда приходили грузы для поселков на море, даже для БАМа. Флотоводцы пиршество свое устроили на полоске берега между водой и железной дорогой.

Уже светило солнце. На работу на погрузочно-разгрузочную станцию уже шли люди, покуривая и без особого любопытства, мельком поглядывая на троицу у чадящего костра. Небольшой поселок начинался тут же, за дорогой, тянулся вдоль горы. А Мишка как на иголках сидел. Ему казалось, что весь поселок только тем и занят, что пялится на них. Он сердито косился на флотоводцев.

Наконец они очнулись, захлопали мутными красными глазами, как коровы или младенцы, начали морщиться, протирать скукоженные рожи, Краснов вытрясал из усов песок, хлебные крошки. У его друга глаза так заплыли, что он стал похож на нерусского. Краснов на него и уставился, хмыкнул.

— Это ты, Вася?

Тот выругался.

— Ты прям как этот… Бурятино… Бурятина, — снова поделился своими наблюдениями Краснов.

— На себя посмотри, — буркнул друг.

Проверили бутылки. Все были образцово пустыми. Стали пить воду. Потом сидели, осоловело глядели перед собой, потерянно курили, сплевывали.

— А… это самое… Чего ты здесь, малец? — спросил Краснов. — Я же на «Ракету» тебя посадил?

Мишка отрицательно покачал головой.

— Не сажал? — удивился Краснов.

Друг его хрипло засмеялся.

— Ты же моряк, а не мент.

Флотоводцы есть ничего не могли, только смотрели на часы, дожидаясь магических двух единиц. И как пробило одиннадцать, пошли в магазин, вернулись с закуской и вином.

— Только чтоб охлынуть, без фанатизма, — оправдываясь и в то же время настраиваясь, сказал Краснов. — Нам еще мальца надо доставить, и потом с моей познакомишься.

И действительно, распили они только бутылку. А тут как раз «Ракета» подоспела. Купили билеты, заняли свои места в длинной «каюте», и «Ракета» понеслась по широкой вольной Ангаре в самом деле лихо, подтверждая свое название.

— Учиться, значит, едешь? — спрашивал друг Краснова, невысокий, толстоватый, синеглазый, с животиком, синими чайкой и солнцем на тыльной стороне левой ладони.

Мишка кивал.

— Оно правильно, что там в медвежьем углу сидеть, — поддакивал Краснов, оглаживая усы. — На кого учиться-то?

— На ветфельдшера, — тихо отвечал Миша.

— Тю! — воскликнул Краснов. — А чего…

— …не в мореходку? — подхватил его друг.

— Нет, погоди, чего не на охотоведа?

— Зачем ему на охотоведа? — возразил друг. — Шел бы в мореходку. Мир увидеть. Японию, Корею, Китай, Бирму, Индонезию, Филиппины…

— Зачем ему это? Он же эвенк, тунгус.

— А что, эвенк не человек? Без жажды, что ли, как говорится, познания?

С ними рядом сидели пассажиры, мужчины, женщины, маленький мальчик, высокая девочка подальше… Мишка готов был провалиться прямо в Ангару, а вынырнуть уже в Иркутске.

— Эвенк? Это дитя природы, чтобы ты знал. Он рождается на лыжах и с берданкой.

Друг мгновение пыжился, воображая это рождение, и разразился хохотом. Краснов, глядя на него, тоже засмеялся. Пассажиры оглядывались на них, прислушивались. Мишка взмок. Плавание это по Ангаре было сущим мучением. Он ничего не видел, — а ведь интересно же было, Ангара единственная река, уходящая от Байкала. Где-то, говорили, Шаман-камень торчит. А Мишка не увидел.

Что тоже потом расценил как плохой знак. Ну, даже не он, а дядя Иннокентий, когда расспрашивал его об иркутском житье-бытье. Хотя дядя при жизни бабушки Катэ все время ей возражал, отмахивался от каких-то ее замечаний насчет примет, знаков. А как бабушки не стало, сам завел ту же песенку…