Песни и стихи. Том 2

М.Г. недоверчиво так взглянул на него, но решив не показать виду, что он такой профессии не знает, больше спрашивать не стал.

— Ну их к дьяволу — народ коварный да подковырис-тый, нарвёшься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешься.

— Ну, а ты-то, Николай, что делать будешь?

Снова переглянулись дружески, и Николай ответил:

— Пойду в такси, должно быть, шофёром. Поработаю на план, и на себя маленько. — Разговор шёл вот уже час почти, а Николай про Тамарку не спрашивал, ждал, должно быть, что М.Г. сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может, нарочно, чтобы помучить.

А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару, бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разрешил — не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней, и грустить, и печалиться.

Там — под Карагандой, где добывал он с бригадой уголь для страны, ночью, лёжа в бараке, вымученный и выжатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив просто, должен был бы он засыпать мёртво. Но сон не шёл, он и считал чуть не до тысячи, и думал о чём-нибудь приятном, всплывали в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и Ленька Сопеля, у которого брат на «Калибре», и позднейшее — многочисленные его и рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщины. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще пацана, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы, всегда выпившие и покладистые. По несколько человек пропускали они в очередь ребят, у которых это называлось — «ставить на хор». Происходило это всё в тире, где днём проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лёжа. Так что были положены на пол спортивные маты, и на них-то и ложились девицы и принимали однодневных своих ухажёров пачками, в очередь. Молодых пьяноватых ребят, дрожавших от возбуждения и соглядатайства. — Да ты же пацан совсем, — говорила одна Кольке, который пришёл туда первый раз. — Молчи, шалава! — сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишеский свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала: — Ну вот и всё! Ты — молодец. Хороший будешь мужик. И отрезала очередному: — Следующего не будет. Хватит с вас. — Встала и ушла. Запомнил её Колька — первую свою женщину, и даже потом расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали они — кто она такая и откуда. Помнил её Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом и так… ни черта не понял от волнения и нервности, да ещё дружки посмеивались и учили в темноте: не так надо, Коля, давай покажем как. А другая девица на мате рядом, которая уже отдыхала и отхлёбывала из горлышка водку, рассказывала с подробностями, как подруге её, т. е. сейчасной Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Виталий Бебешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Всё это Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять — хорошо ему или нет.

Потом были и другие разы, были и другие, совсем ещё девчонки. Их заволакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом плакали, и Кольке их было жалко.

Когда он стал постарше, появились у него женщины и на несколько дней дольше, был у него даже роман с администраторшей кинотеатра, где он работал. Администраторша была старше его лет на десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась самым верхом совершенства и красоты, и когда она оставила его, презрев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А напротив даже, подошёл как-то к окончанию аттракциона с явным намерением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверху — откуда все, и так был потрясён и ошарашен, что не дождался гонщика, а просто ушёл.

Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его, когда отдыхал он в бараке на нарах, в старом, ещё не переоборудованном лагере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год после лета, когда у них всё случилось. Он и подумать никогда не мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы, если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недругов вокруг были свои, которые, как все друзья и недруги надеялись, ждали их дома. Была это всеобщая жадная и тоскливая необходимость верить в это — самое, пожалуй, главное во всей этой пародии — на жизнь, на труд, на отдых, на суд.