Песни и стихи. Том 2

Ещё раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и всё повторилось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.

Когда он, назад тому четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его, хирург, Герман Абрамович — предупредил его честно и по-мужски:

— Глядите! Будете пить — умрёте, а так — года три гарантия.

А он уже пьёт запоем четвёртый год — и жив, если так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьёт, тот верит, хотя и умный, и врач хороший.

А помрёт Максим Григорьевич только года через три, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрёт, если найдёт, конечно, чего ни то спиртного.

Где же, однако раздобыть тебе, М.Г., на похмелку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда же бы и быть у дочерей? Ирка с мужем — как копейка лишняя завелась — премия зятьева или сэкономленные — они её сейчас в сберкассу, на отпуск откладывают. Они — дочка с зятем — альпинизмом увлекаются. И ездят на всё лето то в Домбай, то в Боксан, куда-то там в горы, словом, и лазят там по скалам. Особенно зять — Борис Климов — лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно. В прошлом году два месяца лежал — привезли переломанного ещё в середине отпуска. Но ничего — оклемался и в этом году опять за своё. Так что нету у Ирки денег, М.Г., а у Тамарки и искать не стоит, эта сама у матери на метро берёт да у соседа покурить стреляет.

Пойти, нешто, к соседу? Так занято — перезанято. Да и нет, вроде, его ещё — соседа. Он где-то на испытаниях. Он горючим для ракет занимается. Серьёзный такой дядя, хоть и молоденький. Уехал он недели две назад — на этот Байконур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах — «Произведен очередной запуск… Космос 1991. Всё нормально» и т. д., и сосед возвращается весёлый и довольный и ссужает Максима Григорьевича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не приехал ещё. Заглянуть разве под шкаф, под простыни? Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не держит, перепрятала. И сидит М.Г. на диване, на своей, так сказать, территории, потому что другая вся площадь квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем — моральным из-за ордена и физическим — из-за выпитого. Так бы и сидел он ещё долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвонила на лестничной клетке гитара, раздались весёлые голоса и кто-то нахально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: «Есть кто-нибудь? Отворяйте сейчас! А то двери ломать будем!». Голос показался М.Г. очень знакомым, и он пошлёпал открывать.

Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега, собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то ещё хмырём, который прятал что-то за спиной и улыбался… И Колька лыбился, показывал четыре уже золотых своих зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки ещё и шрам на лбу свежий.

— А, Максим Григорьевич, — заорал Колька, как будто даже обрадовавшись. — Не помер ещё? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, — тут дружок извлёк из-за спины бутылку коньяку.

— «Двин», — успел прочитать М.Г. — Хорошо живут, гады!

А Колька продолжал:

— Я вот и понятых привёл — одного, правда. Знакомьтесь — звать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище — Штилевой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведём бесшумно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки!

Максим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещённый санузел.

Дружки понятливо переглянулись и вошли сами. Пока М.Г. орал, а потом умывался, раскупорили они бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу, и, когда вернулся хозяин — обессиленный и злой, — Колька уже протягивал ему полный стаканчик.

— Со свиданьицем, Максим Григорьевич, — поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш.

М.Г. отказывать не стал, выпил, запил водичкой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, — коньяк. М.Г. выдохнул воздух и спросил:

Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? — ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.

— Так там написано, — пошутил Колька, — лестничная клетка — часть Вашей квартиры, значит, там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй. — Выпили и по второй. Совсем отпустило М.Г., и он проявил даже некоторый интерес к окружающему.

— Ты когда освободился?

— Да с месяца два уже!

— А где шаманался, дурная твоя голова?

— Вербоваться хотел там же — под Карагандой, да передумал. Домой потянуло, да и дела появились.

— Колька с Толиком переглянулись и перемигнулись.

— Ну, дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки — дела твои, да ещё тёмные. В Москве-то тебе можно?