Песни и стихи. Том 2

А теперь, после забытья, которое всё-таки наступило ночью — урывками и трудно, забытья, в которое погружаешься не полностью, с натугой и вздрагиваниями, и пбтом холодным, после забытья этого, с вереницей тяжёлых сновидений, — надо было всё-таки проснуться окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ледяной воды из холодильника, а лучше бы пива засосать, да нет его — пива-то, ничего нет хмельного в доме, это Максим Григорьевич знал наверняка, потому что так всегда было, что утром ничего не было. Но вставать надо. И ещё держась за сон нераскрытыми глазами и цепляясь за него, застонал он — пенсионер и пожарник, бывший служащий внутренней охраны различных заведений разветвлённой нашей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, жёлчный и недобрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что подступали и начали теснить улетавший его беспокойный сон вчерашние и давешние воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берёт на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пьяных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного сока уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тогда осядем обратно. Вот и спазмы начали стискивать голову и тоже того же требовать — подай сей же момент, а то задавим, и показывали даже, намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят — эти спазмы.

И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвалиду, как несколько лет назад в Бутырке измывались над ним заключённые. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув в глазок и опытным глазом заметив сразу, что играли в карты, однако, пока он отпирал да входил, карты исчезали, и к нему бросался баламут и шкодник Бутырский — Шурик по кличке «Внакидку» и начинал его, Максима Григорьевича, обнимать и похлопывать со всякими ужимками и прибаутками ласковыми. Максим Григорьевич и знал, конечно, что неспроста это, что есть за этим какой-то тайный смысл и издёвка, отталкивал, конечно, Шурика «Внакидку» и медленно проходил к койке, где только что играли, искал скрупулёзно, вначале даже с радостным таким томлением, что вот сейчас под матрасом обтруханным и худым найдёт колоду, сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессована каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вымочены в горячем парафине, а трефы, бубны и черви да пики нанесены трафаретом. Но никогда, как ни терпеливо и скрупулёзно ни искал Максим Григорьевич, никогда он колоду не находил и топал обратно ни с чем. А Шурик «Внакидку» снова его обнимал и похлопывал, прощаясь: — Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново, поаккуратней. Не нашёл ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего искал-то? Карты? Ай-ай-ай, да неужто карты у кого есть? Это вы напрасно!? Ну, ладно, начальник, обшмонал и канай отсюда, а то я, гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграл — не помню уже. Отыграть надо! Так что не мешай мне, человек, будь друг.

Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьёзные, вроде он и не смеётся вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.

Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не держал. Шурик Голиков, по кличке «Внакидку», был человек лет уже пятидесяти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно уже не ненавидел, а принимал их как факт — они есть, они свою работу справляют, а он горе мыкает.

Здесь Шурик был уже три или четыре раза, проходил он по делам всё больше мелким и незначительным — карман да фармазон — и считался человеком неопасным, заключённым сносным, хотя и баламутом. Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил потому, что колоду Шурик на нём прятал. Пообнимает, похлопает, приветствуя, — и прячет, а прощаясь — достаёт.

Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разозлился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром! Кому с добрым?! Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало тёплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова прилёг. Хозяин… Да никакой он не хозяин в этом доме. Так — терпят да ждут, что помрёт. Жена — давно уже не жена, дочери — не дочери. Одна всё плачет про свои дела, а другая — Тамарка — сука. Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то. Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой их с Тамаркой вражде. Это когда она в артистки собралась, да провалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда устроился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то её он, через служебный ход. Потом она дожидалась актёров, он в окошко видел со своего поста, как она уходит то с одним, то с другим — то с этим красивым и бородатым, то, но это уже потом, — с маленьким и хрипатым, это который песни сочиняет и поёт.