Песни и стихи. Том 2

И мне было хорошо оттого, что у меня есть хозяин и слуга одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захочет, и пойду за ним на край света — и стала его женщиной сразу, как только он этого захотел, и не жалею, потому что — не он, был бы другой, хуже, должно быть.

Целый год мы ходили, как чумные, не стесняясь ни родителей, ни соседей, никого. Девчонки в классе расспрашивали — ну как? — им хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я никогда им ничего не рассказывала, и они отстали. Пристали педсовет и дирекция. И снова пугали маму моим невероятно развратным будущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном отделении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все про него всё знали, кроме меня. И никто ничего не знал, кроме меня. То что знали они, — я не хотела видеть, а то, что знала я, они видеть не могли.

А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали 4 года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею. Не он, так другой бы научил — только хуже. А Николай никогда меня в тёмные дела свои не посвящал. А явные я знала. Он любил меня, жил недалеко и даже работал где-то в кинотеатре, рисовал рекламу, по клеточкам. Фотографию расчертят на клеточки, а потом каждый квадрат перерисовывают в увеличенном варианте, чтобы похоже было. Теперь это смешно, а тогда думала — художник!

А его взяли да арестовали, Николая Святенко, моего первого мужчину, а может, и первую любовь. Потому что все остальные — были уже остальные, даже сильнее, но не первые.

Я готовилась к экзаменам, а тут этрт арест, и все шушукаются за спиной, а Тамара Петровна — так в лицо: Что, дескать, доигралась со своим уголовником? Может, ты за ним поедешь, как жёны декабристов? Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей последующей мерзости, но я готовилась к экзаменам и возненавидела его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и везде. И я не поехала.

* * *

Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там, где лёг. Ещё спящего, нещадно донимало его похмелье, да так сильно, что и просыпаться он не хотел. И не только с похмелья, а так — зачем ему было просыпаться и что делать ему было, Максиму, свет Григорьевичу, в миру, который он уже давно собирается покинуть, в реальности этой гнусной, где много лет у него уже сосало и болело в искрошенной хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети, которая и позволяла ему ещё жить, но и мешала тоже, и давала о себе знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного не должен был делать он в этом мире, ничего такого интересного и замечательного, никакие свершения не ждали уже его теперь, да и никогда не ждали его великие свершения. Однако всё же встал Максим Григорьевич, где лёг, выгнало его сон похмелье. Да и разве сон это был? Кошмары, да и только. Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из-за окна громко и внятно, сначала медленно расставляя слова, потом, по мере погружения воспалённого его мозга в слабый сон, всё быстрее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в никуда, где легко и заманчиво, предлагали рожи какие-то мерзости — считая, должно быть, что они Максиму Григорьевичу должны понравиться. И всё громче, быстрее, доходили почти до визга, звучали наперебой зовущие голоса: «Иди сюда, Максим, иди, милый, что ты там не видел на диване своём клопином? Гляди-ка, какая красавица ждёт тебя! (И предъявляли сейчас же красавицу: то в виде русалки — зелёную, и с гнусной улыбкой, то убиенную какую-то, кода-то даже вдруг виденную им женщину — голую и в крови). Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на балкон, мы — вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через перила да прыгай, прыгай, прыгай, прыгай!!!»

И русалка или девица хихикала и плакала, и тоже манила ручкой, а потом всё это деформировалось, превращалось совсем уже в мерзость и исчезало — если разомкнуть веки.