Песни и стихи. Том 2

Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а дома был настоящий садист, даже страшно вспомнить. Когда я была совсем маленькой, а Ирка постарше, мы жили под Москвой в маленьком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и с мамой поливали из леек кусты и окапывали деревца, и возились просто так. Соседи к нам не ходили: отец их отпугивал, он никогда почти не разговаривал при людях, курил и кашлял. Его окликнут: «Максим Григорьич!», а он никогда не отзовётся. Говорят — он был контужен, а он не был контужен, он вообще на фронте не был — у него бронь была. А нас он почему-то всех не любил, но жил с нами, и мама его просила: «Уходи!» А он не уходил. И однажды взял, придя с работы, и вырубил весь наш садик, все кусты вырвал. Все говорили — спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас так обидит, почти убьёт. А ещё раз взял и задушил нашего с Иркой щенка. Щенок болел, наверно, и скулил, он вдруг взял его у меня и стал давить, медленно, и глядел на нас, а щенок у него бился в руках и потом затих. Мы обе даже не плакали, а орали, как будто это нас. Он нам его отдал и ушёл в другую комнату, и напился ужасно. Пьяный пришёл к нам, поднял нас, зарёванных, и в одних рубашках ночных выгнал на улицу. А была зима. И мама работала в заводской столовой в ночную смену. А мы сидели на лавочке и плакали, и замерзали. А отец запер двери и спал. Когда мама пришла, мы даже встать не могли. Она нас внесла в дом, отогрела, растёрла спиртом, но мы всё равно болели очень долго.

Потом мы уехали к бабушке в Москву, на Самотёку, одни, без него, а когда бабушка умерла, отец снова приехал к нам и живёт до сих пор, почему — я не знаю. Мать говорит — жалко. Помрёт скоро.

Я всегда училась хорошо, и говорили, что я самая красивая в классе, и учителя — мужчины — меня любили, а женщины нет. Одна Тамара Петровна — наш классный руководитель, учительница ботаники, мы её «морковкой» звали, — просто меня ненавидела, особенно, когда я причешусь или когда я весёлая. Однажды нам дали на дом задание вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан, и через несколько дней — на нём как вата, это и есть плесень. Так вот у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у нас в ящике под кухонным столом. Я её, не долго думая, под стакан и в школу: «Вот, глядите, — выросла на морковке». И только тут вспомнила про кличку. Был скандал, вызвали мать и строго её предупредили, что я вырасту распущенной женщиной. Вот я и выросла. Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле, она и сейчас зав. овощным отделом, но сейчас мы с ней почти не говорим. Она всё время грызёт меня, что я работы меняю, а последние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне обещают помочь и устроить, но если с кем выспишься — он сразу забывает, а если нет — тем более. Я уж и не верю никому. Да и потом, у них же своих забот хватает, у всех дети, семьи, кооперативы, друзья, машины. Мне попадаются, конечно, только семейные, постарше, я молодых ребят не люблю, с ними скучно, надо самой себя веселить, а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше — ему тогда приятно появиться с молоденькой девочкой везде — и у друзей, и в кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне мешает) и старшие. Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если из торговли или из искусства, потому что и те, и другие бывают в одних и тех же местах: во всяких ВТО и Дом кино на просмотрах, и в ресторанах — в «ДЖ» и «ДЛ», и там всегда много интересных и знаменитых людей, и более интимно, и все уже тебя знают, а со многими уже успела побыть любовницей, и все про всех знают, потому что уже все всем нахвастались тобой и поделились впечатлениями, но это не страшно и никому не мешает. Наоборот — кажется, что все друзья и рады тебя видеть.

А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется, и остаёшься, и стараешься уснуть одна, а получается — не одна.

Часто получается, что не одна. Раньше звонила и врала матери или подруги звонили как про Ирину тогда давно… всё повторяется ужасно. Кстати, тот художник — это он заставил её аборт делать, хотя врачи отказались. У неё что-то было совсем плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних трусиках, чтоб потоньше и красивее, а тёплые — попробуй-ка, надень наши. Раздевать начнёшь — со стыда сгореть. Говорят, какие-то французы даже выставку сделали из наших штанов — был колоссальный успех. Расхватали на сувениры и просили ещё, но больше не было. Потому что — дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его всё-таки любила, паразита, гнусный такой тип, правда, без бороды, но типичный богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах, и даже ночью тихонько уйдёт — как будто в туалет — а сам пришлёт вместо себя друга. Это называется — пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ругалась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела, даже была у него с подругой и даже осталась у него.