Песни и стихи. Том 2

— С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты, зажигалки подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу. Это случается иногда, но не часто, потому что предыдущий иностранец рассказал уже этому — кто ты, что ты, что любишь иностранцев, как явление, и он — этот — прекрасно понимает, что ты с ним, как с символом иного и странного.

Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркестрами по всем городам и всегда её приглашали после концерта почему-то контрабасисты, и все поили её пивом, а потом вели к себе. Однажды она спросила: «Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бываю приглашена только контрабасами, и все они поят меня пивом и потом… Почему это?» Вместо ответа музыкант показал ей ноты, которые передавались одним оркестром другому, и там было написано на партии контрабаса: «Певица любит пиво, потом на всё согласна».

Похоже, не правда ли? Там и чужеземцы, наверное, на чистом их языке объясняют друг другу всё про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали, и каждый последующий подаёт вам надежду на бракосочетание только с определённой и коварной своей целью, а, может, и не подаёт вовсе, а просто хорошо воспитан.

А вы, если не хамит, не бьёт по голове бутылкой и не выражается, уже и думаете — жениться хочет. Словом, девочки любили иностранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба для семейного бюджета, брали. И так было им уже привычно — девочкам с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как-то утром без спросу даже у феэргешного немца Петера 800 марок из вышеупомянутого бумажника. Трясло её, когда брала, и подташнивало, и под ложечкой посасывало от вчерашнего ими выпитого или от новизны предприятия, выхватила их все — и за лифчик, но успела всё-таки, фотографии посмотреть, где Петеровская Гретхен с ребятишками. Посмотрела и сразу успокоилась, а успокоившись, разозлилась. — Ещё жениться обещал, паразит, хотя он и не обещал вовсе, а если бы и так — она всё равно не поняла, потому что в Ин-яз её не взяли ещё шесть лет назад, и с тех пор в языкознании она продвинулась мало — «Хеллоу» — знала только, «гудбай» да «бонжур», а также «виски-сода», «виски-тоник» и «ай лав ю».

Петер из ванной вышел бодрый, бритый, и сразу — к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит вопросительно. А она отрицательно — дескать, знать ничего не знаю! — не видала я твоих вонючих марок! — Нужны больно! — Какие стыдно только думать такое! Я что — б… какая-нибудь. Хочешь, и лифчик свой паршивый обратно возьми! — она выкрикнула всё это очень даже натурально, с негодованием, гневом, покраснела даже от гнева и сделала вид, что снимает лифчик, но не сняла — в нём деньги были. К счастию, Петер стал протестовать против возврата лифчика; замахал руками, давая понять, что ничего такого не думал — показал жестами, что, дескать, он сам вчера был под шефе — здесь он щёлкнул себя по шее — в России-то он давно, жесты пьяные изучил уже, щёлкнул, но от волнения промахнулся и попал в кадык, отчего нелепо закашлялся, и оба рассмеялись. Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то бывшая, что дети-то её, и что развод уже оформлен, и перед нею вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ, и гражданин этот, по делам фирмы приезжающий сюда уже 6-й раз за последние пять месяцев, последние два раза приезжает из-за неё, и что вот-вот бы ещё чуть-чуть повремени она с кражей — и досталось бы ей всё Петерово невеликое богатство, накопленное бережливым и скромным его владельцем. И попала бы Тамара с Самотёки в эти перины и ванны и, глядишь, через какой-нибудь месяц щёлкали бы невесту молодую в белом платье подвенечном те же репортёры, и подруги бы здесь закатывали глаза — Счастливая! Да, счастье было так возможно. Но Петер, хоть и виду не подал, а уверен был, что преступление совершено предметом его вожделений и намерений.

Был этот самый Петер Онигман — немцем, со всеми вытекающими отсюда сантиментами, да ещё уже и в России нахватался да насмотрелся пьяных слёз и излияний, почти заплакал Петер над разбитыми своими надеждами, потому что он готов был жениться на ней, деже если у неё незаконченное высшее образование, даже если она комсомолка, секретарь генерала КГБ, космонавт, вдова или мать-героиня, но он не мог, если она без спросу взяла, нет, даже нет — раскрыла его бумажник. Но плакал Петер про себя, вслух же он только смеялся до слёз и повёл подругу свою бывшую вниз кормить последним завтраком.

Внизу, в холле, развернулись неожиданные уже совсем события. Неожиданные для обоих. Трое молодых людей с невинными лицами безбоязненно подошли к иностранцу и его спутнице, скучая как бы, попросили у него прощения на чистом арийском языке, а её попросили пройти в маленькую такую, незаметную дверцу под лестницей. Там её уже ждали другие за столом и за стопкой чистой бумаги. И те, и другие — и приведшие, и сидевшие — особой приветливости не высказали.

— Ваша фамилия? Имя, отчество?

— Полуэктова. Тамара Максимовна.

— Возраст?

— Ав чём дело, простите?

За столом удивлённо подняли брови.