Песни и стихи. Том 2

Колька их и выгнал, и избил ещё. Один. Но это так всё — для Колькиной, что ли, характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные-преблатные, переживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмёт папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумагу с гильзы вперёд, табак вытрясёт, смешает с чем-то, пальцами помнёт и обратно в папироску, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит её губами неплотно, а рукой мелко трясёт, чтобы подальше в лёгкие, с воздухом, потом подержит, сколько возможно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнувшее терпко и вкусно.

И Тамаре давал затянуться, он и вина ей давал понемногу, он и соблазнил её как-то случайно и просто — целовал, целовал, влез под кофточку, расстегнул пуговки — одну, другую, а там уже она неожиданно вдруг и сказала:

— Пусти! Я сама. — И сама действительно разделась.

Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Тамара ездила пионервожатой в лагерь, куда и всегда — в Тарусу. Место это знаменитое, старинное, с речкой, лесами да погодами тёплыми, да вечерами синими и тёмными, когда пионервожатые, угомонив свои любопытные отряды, где были уже и взрослые балбесы, которые тоже по ночам шастать хотят по девчонкиным палаткам, и некоторые и шастают даже, да Бог с ними — дело молодое — собираются, значит, вожатые на эдакие вечеринки. Вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитатели повода не имели сказать что-нибудь или ещё хуже — отправить домой, а в школу написать про моральный облик.

Они — начальник и воспитатели — знают, конечно, про вечерние эти посиделки и сами бы непрочь, но на них бремя власти, и им — негоже.

А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неприличности и их же — нежности и неприличности совершают. Разбредаются по парам по шалашам, где влюблённым рай, хотя они и не влюблённые вовсе, а так — оттого, что кровь играет да ночь тёплая и звёздная. Шалаши эти дети днём строили. Спасибо им, пионерам, хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей не было, потому что стеснялись девичества девушки, и юноши боялись ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые просто и не знали, что делать дальше после объятий. На практике не знали, хотя теоретически давно изучили все тонкости из ботаники, зоологии и анатомии, которая в 9-м классе преподаётся под хихиканье и сальные шуточки. Знали они про первородный грех Адама и Евы и последующие до нынешних времён, ибо жили они по большей части в одной комнате с родителями, и родители думали, что они спят, конечно же… но они не спали и всё слышали. Справедливо всё-таки замечено древними: во всём виноват квартирный вопрос.

Но, даже призвав на помощь все свои духовные силы и познания, ни один из вожатых не перешагнул известного предела. Тамарин мальчик тоже ничего не рискнул и сохранил её для Николая Коллеги, бывшего голубятника, уголовника и фантазёра, по которому тюрьма плакала призывно и давно. И доплакалась. Он её не обошёл.

Всё это рассказано к тому, что Тамара после каникул вернулась загорелой, похудевшей, с выгоревшими волосами и голубыми полукружьями у глаз — от забот о детях и неоправданных ночных недосыпаний.

И можно ли её было не соблазнить? Никак, конечно, нельзя было. Он и соблазнил, но не бросил, как положено, а просто пошёл под суд за какую-то неудавшуюся кражу. Тамара по нём не плакала, да и он повёл себя благородно, и разговор меж ними вышел такой:

— Ты меня не жди. Не на фронт иду!

— Я и не собираюсь!

— Вот и хорошо, что не собиралась. Ты ещё пигалица, и школу надо кончать.

— Я и собираюсь.

— И я говорю.

Потом была пауза, во время которой тоже ничего особенного. Потом конвой повёл Николая Святенко в зал суда вершить над ним суд. Он только крикнул напоследок:

— Вернусь — разберёмся. — Помахал руками, снова сложил их за спину и пошутил с конвоирами:

— Если б тебе такую, захотел бы на моё место?