Песни и стихи. Том 2

— Я предупреждал, я сделал всё возможное.

А существа хлопают его по спине и ниже — у них низко расположены плавники. Но ласково хлопают. И других хлопают. И все смеются.

Я понял всё. Это они, они. Те, что пришли очистить мир для тех, кто прилетит. Отдать под школы! А может, это они и прилетели. И всё, как у меня: жизнь без сна — не как наказание, а как благо. Моя мысль.

— Я тоже, я тоже помог вам! — Это я кричу. Какое-то существо хлопает меня по уколам и улыбается громадной ослепительной улыбкой. Да это же дельфины, я про них читал и видел фото! Они… Значит, профессор — и есть профессор! Как это я проглядел! При моей-то проницательности. Спасибо вам! Спасибо вам.

Дорогие мои дельфины,

Дорогие мои киты.

Мне сказали, что киты подниматься не стали, они большие, они внизу, в 1-ом отделении. А кругом музыка, салют из 56 залпов, по количеству моих лет!

Спасибо, спасибо вам. Свершилось! И дельфины оказались великодушнее, чем грозили. Они никому ничего не сделали, и даже сняли первый пункт. Пейте! Пейте, работники науки! Сейчас можно. Мы свободны. Как хорошо всё-таки чувствовать себя здоровым человеком, и чтобы все это знали.

ЭПИЛОГ

На берегу океана и вдоль его берегов, на воде и под водой. Бродят какие-то тихие существа. Некоторые из них иногда что-то выкрикнут или забьются в истерике. Но, в основном, они тихие. И к ним всё время подплывают дельфины, и они гладят их по спинам, или дельфины гладят их. И существа позволяют дельфинам залезать им на спину и щекотать себя под мышками и даже улыбаются. Как будто им приятно. А может быть, им и в самом деле хорошо! Кто знает!

1968

(Перепечатано из журнала «Эхо» — Париж, 1980 г.)

Владимир ВЫСОЦКИЙ РОМАН О ДЕВОЧКАХ

Девочки любили иностранцев. Не то, чтобы они не любили своих соотечественников. Напротив… очень даже любили, но давно, очень давно, лет 6–7 назад, например, одна из девочек, которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Святенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами, фантазёра и уголовника, по кличке Коллега.

Прозвали его так потому, должно быть, что с ним всегда хорошо было и надёжно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби — дело опасное, требует смекалки и твёрдости, особенно когда «подснимаешь» их в соседних дворах и везёшь продать на «конку» с Лёнькой «Сопелёй» — от слова сопля, кличка такая. Сопёля — компаньон и одноделец — кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьёт, словом — тот ещё напарник, но у него брат на «Калибре» работает. И брат этот сделал для Лёньки финку с наборной ручкой, а лезвие — наборной стали, из напильника. И Лёнька её носит с собой.

С ним-то и ездил Коллега Николай на «конку» продавать «подснятых» голубей, монахов, шпанцирей, иногда и подешевше — сорок — чиграшей и прочих — по рублю, словом, каких повезло. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей и обидчиков, и кто знает — может, и у них братья на «Калибре» работают, а годочков им пока ещё до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить по нервам скребёт, могут и пырнуть по запарке да в горячке.

Сколько хочешь за пару подснятых?

— 150.

— А Варшавские почём?

— Одна цена.

— А давно они у тебя? — И уже пододвигаются потихоньку и берут в круг, и сплёвывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчувствия. Уже и мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и ручонки потные рукоятки мнут.

Вот тут-то и проявлял Коллега невиданное чутьё и находчивость. Чуял он — если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвывать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая:

— Нате, волки позорные, берите всех, — и совал шпанцирей и монахов опешившим врагам своим. Ещё он успевал вставить, обиженно хныкая:

— Сами, так что взяли вот 120 у Шурика с Малюшенки.

Мал был Колька Коллега, а удал уже, и хитёр, и смекалист. Называл он имя известного врагам его голубятника, жившего поблизости с обворованными.

— Ну, ты артист! — восхищался Сопеля, когда удавалось вырваться, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, возможно, найдя его, била нещадно.

— Артист ты, — заикаясь, повторял Лёнька, — и где ты, падло, так наблатыкался. Я уже чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну ты, Коллега, даёшь!

Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился.

Когда Тамара с ним познакомилась, вернее — он с ней, она-то про него давно знала и видела часто, и снился он ей, сильный и бесстрашный, да и легенды о нём ходили по всему району — как он запросто так по карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ханыг, которые приходили к ним в подъезд поддавать и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они всё равно шли как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше-то не видно, а какой интерес видеть зад без лица?