Песни и стихи. Том 2

Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические, за некоторым исключением, конечно.

Но вот оно:

Да здравствует международная солидарность сумасшедших! Единственно возможная из солидарностей.

Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны!

Да здравствует всё, что касется всего, что волнует и утешает!

Всё.

Сна нет. Его ещё не будет долго. Возможно, так и не будет совсем. С концом так и не вышло. Впрочем, это ведь тоже конец — жизнь без сна! А? Нет! Вы представляете себе эту жизнь, все не спят, все только буйствуют или думают. Гениально.

У Кальдерона — «Жизнь есть сон». Там про то, как одного принца разбудили, а ему так всё показалось мерзко, что он решил — это сон, а жизнь-то была во сне. Потому что не может же быть жизнь цепью гнусностей и лжи. Вот он придумал для себя удобненькую эдакую формулу. Соглашатель. Жизнь, дескать, есть сон, а сон есть жизнь, то есть тот сон, который настоящий сон, а не тот, который он посчитал сном! Тьфу ты, дьявольщина какая! А у меня всё просто:

ЖИЗНЬ БЕЗ СНА.

Никто не спит и никто не работает. Все лежат в психиатрической. Гениально. И всем делают уколы, от которых развивается информация, то есть импотенция, конечно. И все импотенты. И дети не родятся, и наступает конец света. Планета вымирает. Нет! Так нельзя уж перегибать палку: жизнь без сна — это вот к чему ведёт! По-моему, слишком. А почему, собственно? На чём мы остановились? А? А! Планета вымерла. Место свободно — прилетай и заселяй. А с наших клиник предварительно сорвать надписи, и они станут похожими на школы. Они, собственно, и есть школы, только их переоборудовали. Бедные дети. Мы обокрали вас. Сколько бы вы здесь выучили уроков по арифметике, а тут… Конечно, вы нас должны ненавидеть. От нас ведь никакой ощутимой пользы: лежим, ходим, и вроде и нет нас для жизни, нет. Прах мы, а школу отняли. Так-то. Так вот, те прилетят, смотрят: школы — и нет никаких там клиник для душевнобольных. Ну и хорошо! И начнут жить припеваючи. Потому что раз нет клиник, значит, не будет и душевнобольных, ибо всё начинается со здания — построили здание, надо же его кем-то заселять. Глядь — человек идёт, на ходу читает — хвать его и в смирительную — не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте, тюрьма и надзиратели в белых халатах. Чисто, светло, а решётки на окнах — ничего, они ведь и в тюрьмах, но ведь ты в тюрьму не хочешь? В настоящую!

Не хочешь! А почему не хочешь, а? Потому что здание хуже, не нравится здание. А тут на школу похоже, всё-таки ближе к науке. Вот! Прилетят они, и этого ничего не будет.

Нет! Жизнь без сна — основной закон построения нового общества без безумия, но его, закон, ещё не приняли.

Примут как миленькие, слишком много средств уходит… в космос. Вот что.

Люблю короткие рассказы и слова.

Один подошёл к другому и ударил его наотмашь по лицу и ушёл. А тот даже не спросил, за что. Наверное, было за что! И другой не объяснил, потому что, действительно, было за что. Он и дал.

Такой закон у людей: чуть что — в рыло, но никогда за дело.

И ещё слова: миф, блеф, треф, до, ре, ми, фа. Коротко и ясно. И никаких. Какая гармония, симметрия, инерция. Господи! До чего красиво! Эпицентр… Эпицентр… При чём тут эпицентр? А… Вспомнил! Просто, если что — надо ложиться ногами к эпицентру, лицом вниз, тогда, может, обойдётся. Это смотря: далеко ты или близко, высоко ты или низко, сухо или склизко и есть ли ямка, лунка, норка.

Японцы так и делали, но они все низкорослые. Ну и нация! Они печень ели вражескую, чтобы стать повыше ростом, называется кимоторе, но мы очень видная нация и печени не едим. Нам надо просто ногами к эпицентру. Авось вынесет. Выносило же — и сколько раз, чёрт побери. Русь! Куда ж прёшь ты? Дай ответ. — Неважно, — говорит, — авось вынесет. — И вынесло, и пронесло, и несёт до сих пор, и неизвестно, сколько ещё нести будет.

Вы слышали, вы слышали? Сегодня в седьмое привезли белогорячего: он повесился в Центросоюзе на бельевой верёвке, а герой один из дома 68, который на газике работает, рраз! и снял, аккуратно так, даже верёвку не срезал, пожалел. Зачем резать, когда можно и не резать. Лежит сейчас тёплый, говорят, известное дело — белая горячка, вот и тёплый.

— А верёвка где?

— Его же ею и связали.

— Испортили всё-таки, значит.

Зачем портить. Целиком!

Почему горячка всегда белая? Надо поменять. Это нам от прошлого досталось — от белогвардейщины. А теперь должна быть красная горячка. А то — белая. Некрасиво, товарищи, получается. Так-то.

Первое, что увидел профессор, очнувшись — это было громадное лицо дельфина, вблизи похожее на лик какого-то чудища или на кого-то, похожего на Бармалея из Диснеевских фильмов, не в исполнении Р.Быкова. На лице написано было какое-то даже беспокойство. И оно махало трезубцем возле лица профессора, тот позвякивал, но прохлады не давал.

— Что с вами? В наши планы это не входит. Мы не собираемся делать с вами ничего подобного. Наоборот, скорее мы хотели бы вас приобщить, так сказать… Но надо же сначала извиниться!

— Что это у вас на ногах? — выдавил профессор.