Песни и стихи. Том 2

— Но-но! Советую не шутить. — И кит показал профессору вмонтированный в плавник зуб акулы. — Я уже сделал им довольно много операций и, заметьте, все успешно и бескровно. Но я могу и ошибиться. — Кит мерзко захихикал, а профессор постарался не отмечать про себя ничего лишнего, только одно напоследок:

— Э! Да он ещё и телепат.

— И очень давно. — Кит кашлянул и снял улыбку.

А может, и не снял, чёрт его знает, только он насупился и произнёс кому-то внизу:

— Хватит! Он всё понял. — И тут же с треском исчез.

— Что вы хотите от меня? — выдохнул профессор.

— Я уже объяснил вам в довольно доступной форме, — сказал дельфин с трезубцем.

— Ну хорошо! Так! Господа!

— К чёрту господ, — рявкнул бассейн.

— Друзья!

— Долой дружбу ходящих по суше!

— Но как же к вам обращаться? — Профессор растерялся окончательно.

— Это уж слишком, парни, — произнёс в защиту чей-то голос, по тембру — его проводника. Всё стихло.

Профессор с некоторой даже нежносью благодарно взглянул на дельфина (недаром я его любил, когда он был животным).

Но! Стоп! Как же он шёл по коридору, как он сидел у меня? Он же не должен мочь, не может долж… Профессор глянул вниз и упал…

У дельфина не было ног, но у него что-то было, и на этом чём-то были надеты его, профессора, ботинки.

Нас загоняют спать. Гасят свет везде, а в темноте находиться страшно. Вот и идёшь, и спишь. Как всё-таки прекрасно, что есть коридоры — по ним гуляют, и туалеты — в них — нет-нет, в них курят.

Только там дурно, там всё время эти психи, эти проклятые психи открывают окна и сквозят, сквозят. Я буду жаловаться завтра. Зачем завтра. Сейчас же напишу Косыгину… Эх! Погасили свет, как же можно! Как же вам не стыдно. Ну! Дайте только выздороветь. Покойной ночи. Жгу спички и пишу.

Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, и уж тогда…

Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья и храпят. Боже! Как они храпят! Они! Они! Хором и в унисон, и в терцию, и в кварту, и в чёрта в ступе. Они храпят, потому что безумны. Все безумные храпят и хрипят, и издают другие звуки, словно вымаливают что-то у Бога или у главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. В десять — отбой и не положено разговаривать. Кем не положено? Неизвестно.

Такой закон, и персонал на страже. Как заговорил, так вон из Москвы, сюда я больше не ездок.

А кому охота после отбоя вон из Москвы? Это в такую-то слякоть в больничной одежде. Вот и не разговаривают и храпят: мол, Господи, защити и спаси нас, грешных, а ты, главврач, сохрани душу нашу в целости. Душа — жилище Бога, вместилище, а какое к чёрту это жильё, если всё оно насквозь провоняло безумием и лекарствами, и ещё тем, что лекарствами выгоняют.

Доктор! Я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства-то мне колете эти самые, чтоб я спал, а от них импотенция, да, да, не убеждайте меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает, и сам, в конце концов, читал в медицинском справочнике.

Доктор, отпустите меня с Богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расставаться? Я и петь-то не умею, без слуха я, и исколот я весь иглами и сомнениями!

Отойдите, молю, как о последней милости. Нельзя мне оставаться импотентом, меня из дома тёща выгонит и жена забьёт до смерти. А?

Ну, ладно! Последний раз, самый последний. Опять вы не в руку! Это, в конце концов, свинство. А сёстры — они милосердия, а не свинства.

О! Боги! Боги! Зачем вы живёте на Олимпе, чёрт вас дери, в прямом смысле этого слова.

— Говорят, в Большом театре был случай. Две статистки или кассирши, этого никто уже не помнит, влюбились в режиссёра Файера или Файдильмера (это неважно, важно, что он еврей и не стбит этого), обвязались будто красными маками и упали вниз, причём в самом конце спектакля, чтобы не нарушать действия — искусство они тоже любили. Скандал был страшный, но публика аплодировала. Эффект, ёлки-палки. А публике что? Хлеба и зрелищ. Хлеб в буфете в виде пирожных, а зрелище — вот оно, достойное подражания. Кровавое. Заедайте его, граждане, пирожными, заедайте.

И подражатели живо нашлись. В некоем городе Омске через час после дохождения чуда-слуха о происшествии в Большом две телефонистки тут же влюбились в начальника телефонного узла и сверглись вниз с телефонного провода. Обе убились насмерть, но одна выжила благодаря медикам и из клинической своей смерти сказала, что о содеянном не жалеет, и ежели ей оставят жизнь, то будут рецидивы. Женщины! Одно слово — бабы. Курица — не птица, баба — не человек. Баба — это зло, от неё все несчастия наши и наших даже отцов и матерей.

— Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я — не человек, что ли! Молчите? Ну, молчите, молчите. Многие молчали, но ради подвига, так сказать, за идею! Слышали — Камо, например, или масса партизан. Их, партизан, повесили, а они молчали из чистого принципа, а вы из хамства прирождённого, и не из чистого, а из грязного хамства. Хам на хаме в вас. Загордились? Ничего, и вас повесит кто-нибудь на могильной плите в виде фотографии.