Песни мертвого сновидца. Тератограф

Балконы, перильчатые веранды и выступающие верхние этажи магазинов и домов слагали над тротуарами прерывистые сводчатые галереи. Колоссальные скаты крыш закрывали собой целые улицы, превращая их в коридоры единого строения с поразительным множеством комнат; воплощенным эхом этих фантастических архитектурных корон служили крыши поменьше — те, что сползали на окна полуприкрытыми веками, превращая всякий узкий дверной проем в шкаф иллюзиониста, скрывающий обманчивые теневые глубины.

Не берусь объяснить, каким образом старый город внушал ощущение собственной бесконечности и протяженности в невидимых измерениях, будучи при этом воплощением ночного кошмара человека, страдающего клаустрофобией. Даже ночи над городскими крышами-исполинами будто бы проходили на самом верхнем этаже земного здания — не на этаже даже, а на чердаке, где звезды упрощались до ненужных фамильных реликвий, а луна — до запыленной лампочки без абажура. Именно в этом парадоксе и крылась львиная доля очарования города. Небеса виделись мне частью некоего интерьера: днем по их залам, пустующим и просторным, носились комками пыли облака, ночью на большом черном потолке вычерчивалась подробная карта космоса. И сколь же сильно хотелось мне жить вечно в этой провинции средневековых осенних пор и немых зим, отбывая свой срок жизни среди зримых и незримых чудес, о которых ранее я мог лишь отстраненно мечтать.

Но ни одна людская жизнь, даже жизнь мечтателя-визионера, не обходится без невзгод и испытаний. Спустя всего несколько дней в старинном городе я стал ощущать уединенность этого места и социальную изолированность моей жизни с болезненной остротой. Однажды вечером, когда я сидел на стуле напротив панорамного окна, раздался стук в дверь. Стук был чрезвычайно слабый, лишенный настойчивости, но столь неожиданным стало для меня это банальное событие, что моими обострившимися чувствами я воспринял его как гром среди ясного неба, потрясший окружившую меня пустоту до самых основ.

Я неуверенно прошел по комнате, встал перед дверью, что являла собой простую коричневую панель без лепных косяков, открыл ее.

— Вот так номер, — выдал маленький человечек из коридора, взглянув на меня ясными глазами. Его седые волосы были образцом ухоженности. — Мне, я смотрю, дали не тот адрес. Возмутительно. Отвратительный почерк! — Он опустил глаза к скомканной бумажке у себя в руке. — Ну и ладно, придется вернуться и уточнить.

Однако удалился он не сразу — приподнявшись на мыски своей малоразмерной обуви, он посмотрел мне за плечо, в комнату. Все его миниатюрное тельце будто подобралось, став этаким воплощением заинтересованности. Наконец он выдал:

— Прекрасный вид из окна.

Улыбка, которая последовала за этими словами, отчего-то показалась мне коварной.

— Ну да, — ответил я, оглядываясь назад, в комнату, не зная что и думать. Когда я обернулся, мой странный гость исчез.

Несколько мгновений я простоял, словно статуя, удивленный. Затем, шагнув в коридор, я оглядел его по всей длине, по обе руки от себя. Не слишком-то и широкий, да и не особо протяженный, он упирался в безоконный тупик и поворачивал. Все двери в другие покои были закрыты, и из-за них не доносилось ни звука. Наконец я вроде бы услышал звук шагов по лестнице этажом ниже — он слабым эхом раздавался в тишине, обращаясь ко мне на тихом языке старых ночлежных домов. Испытав облегчение, я возвратился к себе в комнату.

Остаток дня, бедный на иные примечательные происшествия, прошел под эгидой некой дремотной задумчивости. В ту ночь мне приснился очень странный сон, просуммировавший весь мой жизненный опыт сновидца с полуосознанным пребыванием в старинном городе. По пробуждении мой взгляд на город кардинально изменился… и все же, несмотря на характер сна, изменение это не сразу произошло в худшую сторону.