Песни мертвых детей

Я стонал, но ничего не говорил. Я вырубился.

Наши соседи — семейство Поупов и семейство Дженкинсов — вышли из дома, чтобы выяснить, что там за шум.

Они думали, что на носилках лежит мой дедушка. Они были потрясены, увидев в сгущающемся сумраке, что это я на носилках лежу. Я — Мэтью. Похититель их молочных бутылок Разбиватель их окон. Подглядыватель за ними в бинокль с дерева. Ужас их домашних питомцев.

Меня погрузили в «скорую». Руки женщин метнулись к губам. Головы мужчин медленно качнулись.

Доктор настоял, чтобы бабушка с дедушкой ехали в отдельной машине. Он сказал, что есть небольшой риск заразиться.

Он хотел знать, есть ли у меня друзья, с которыми я контактировал последние несколько недель.

У бабушки с дедушкой были телефоны Эндрю, Питера и Пола, записанные все в одном месте.

— А еще его сестра, — сообщил дедушка. — Но она уже шесть недель в Баден-Бадене.

— Тогда с ней все будет в порядке, — сказал доктор.

Санитар «скорой» воткнул мне в руку иголку, от которой тянулась трубочка к прозрачной бутылочке.

Я был вылитый мертвец: такой же серый, как и одеяла, в которые меня плотно закутали.

20

«Скорая» тронулась в путь, а дедушка с бабушкой смотрели ей вслед, пока она ехала по Коровьему проулку.

Доктор от нас позвонил остальным. Эндрю с Полом были в Стриженцах. Питер ушел к себе.

Думаю, водитель «скорой» знал, что я умираю. Он включил сирену, но, поскольку дороги были пусты, выключил, и большую часть пути мы ехали в тишине.

21

Мы приехали в мидфордскую больницу. Меня прямиком отвезли в отделение неотложной помощи, в инфекционную палату.

Сотрудники «скорой» пошли делать себе прививки.

Другие врачи измерили мне температуру, прослушали грудь, потрогали виски, покачали головой.

В ситуации вроде моей они мало что могли сделать. Слишком поздно.

Где-то через час, около девяти, приехали бабушка с дедушкой. Загоняя машину на стоянку, они поцарапали чей-то автомобиль, и им пришлось сходить за ручкой и бумагой, чтобы оставить пострадавшим записку.

Они стояли в коридоре и смотрели на меня через большое окно. Бабушка плакала, а у дедушки глаза влажно блестели. И в них мокрилось что-то навроде чувства вины.

— Что же мы наделали? — спросила бабушка у дедушки.

— С ним все будет в порядке, — соврал дедушка.

Когда кто-то выходил из палаты, они накидывались на него с вопросами. Наконец главный врач отвел их в маленький кабинет и попытался подготовить к худшему (то есть обрисовать весь ужас ситуации, чтобы они перестали досаждать всем вокруг). Он позволил им немного поплакать у себя в кабинете. На стене висел плакат беременной женщины с сигаретой в зубах. У бабушки с дедушкой слов не было, они просто плакали и плакали. Через два дня должна была вернуться Миранда из своего Баден-Бадена. Они думали, как же им сообщить ей ужасную новость.

22

Я умер в тот же вечер, в 21.27. Оставшееся время, по крайней мере внешне, прошло без особых событий.

Однако в мозгу, под стенками черепной коробки, продолжало происходить много чего.

Во многих смыслах я чувствовал себя лучше.

Я оглядываюсь на те минуты почти с ностальгией. Там, в больнице, царил полный покой. Я лежал тихий, таким тихим я никогда в жизни и не был.

В каком-то смысле я готовился, как делают многие умирающие, к тому, что мне предстоит после смерти.

Единственный критический момент наступил в самом конце, когда сердце перестало дергаться. В течение совсем недолгого времени врачи и медсестры пытались оживить меня с помощью электрошока. Но я уже плыл над головами.

Я умер.

Я летел.

23

Впрочем, полет — это из области мелодрамы.

В это мгновение я был в своем теле, а в следующее — уже нет.

Бабушка с дедушкой сидели рядом. Я не слышал, как они говорили мне «мы тебя любим», и «прости нас», и «жаль, что так получилось», и «Мэтью, прости нас». Я не чувствовал, как они сжимают мне руки (бабушка правую, дедушка левую), и целуют меня в лоб, и гладят по щеке. Покидая тело, я не прошел через их печальные сердца. Я ничего не чувствовал. Я уже находился вне. Я превратился в собственный прах И о том, где мой прах найдет пристанище, я думал не больше, чем о том, откуда он вообще взялся. Единственное, что я чувствовал, — нежелание прощать их, а еще желание, чтобы их не простили другие. Я отшвырнул их так же легко, как отшвыривают серый камешек на пляже, где нет ничего, кроме серых камешков.

Последний образ, который запечатлелся во мне, последняя картинка — это кровать, вид сверху, я сам, посмертные заботы обо мне, мое лицо, дряблое, серое.

24

Затем серый цвет превратился в белый, а белый во что-то совсем иное.

Глава шестая ЭНДРЮ

Глядя на огонь, вы сказали мне:
Места лучше не видали и во сне.
Но судьба ответила вам: «Нет!»
Мы бежим-бежим, вы глядите вслед.

И глаза, которые так вбирают день,

Звездами зажгутся, когда ляжет тень.