Песни мертвых детей

Хотя я два раза почистил зубы, изо рта несло тошнотной гнилью. Мне снова захотелось вырвать.

Я встал, чтобы пойти в ванную. Голова болела так сильно, что я едва мог переставлять ноги. Теперь заболели и другие органы: локти и лодыжки.

Я обошел озерцо тошнотины. Свет в ванной резал глаза.

Я опустился на колени перед унитазом и попытался заставить себя вытошниться. Коленям было холодно от кафельных плиток на полу. Но из живота ничего не вытошнилось, кроме какой-то полупрозрачной липкой сопли.

Мне захотелось ненадолго прилечь на полу и набраться сил. Но свет был слишком ярким, поэтому я решил вернуться в постель.

Я выдавил в рот немного пасты, чтобы избавиться от гадостного вкуса.

Я старался не смотреть в ванну, чтобы от вида пижамы меня снова не затошнило.

Я переступил через озерцо тошнотины.

В комнате я поплотнее задернул шторы. Но все равно было светло. Шторы белые и в паровозиках. Их подбирали к обоям, на которых «Летучий шотландец»[4] и другие поезда.

Я натянул простыню на глаза и сложил ее пару раз, чтобы получилась плотная повязка. Мишка лежал рядом. Я хотел пить.

Голова болела так сильно, что я закричал от боли.

— Хватит! — сказал я. — Хватит.

Единственная приятная вещь заключалась в том, что мне снова захотелось спать.

Я заснул, и мне приснился странный сон: со всех сторон на меня нападали всякие разные боли, но я был как генерал-майор, который разглядывает карту крупного сражения из безопасного места вдалеке от передовой.

Меня там не было. Я чувствовал спокойствие, я контролировал ситуацию — как генерал-майор.

Бабушка с дедушкой скоро вернутся.

13

На самом деле они вернулись даже раньше.

Симптомы (теперь я знаю, что это так называется) стали хуже. Теперь в моем теле болела каждая косточка. Я ощущал каждый сустав в пальцах ног. Или мне казалось, будто я ощущаю. Головная боль то стихала, то разыгрывалась по новой — в зависимости от того, насколько я погружался в дрему.

Но сквозь всю эту боль я продолжал думать о главном: станет ли сегодняшний день тем днем, когда мать Питера разрешит нам увидеться с ним?

Основная причина, почему я желал, чтобы вернулись бабушка с дедушкой, заключалась не в том, что мне хотелось сообщить им о своем ужасном состоянии (а хуже я в своей жизни себя не чувствовал), а в том, что мне хотелось попросить их передать о нем остальным.

Услышав, как машина («Моррис Трэвеллер») свернула на дорожку, я осознал, что слишком слаб, чтобы встать и открыть дверь бабушке с дедушкой. По дому было раскидано достаточно примет, чтобы они поняли, что происходит нечто необычное. Надеюсь, они не совсем уж мячистоголовые и хоть одну примету заметят.

За окном сиял ослепительно синий солнечный день.

Я услышал, как бабушка сказала на кухне:

— Взгляни, сколько кукурузных хлопьев он оставил. Я просто не понимаю.

Это была первая примета.

Дедушка подошел к подножию лестницы и крикнул:

— Мы купили «золотые крылышки». Ты не хочешь спуститься взглянуть, пока мы не посадили?

Молчат.

— Мэтью! — крикнул дедушка.

— Очень красивая! — крикнула бабушка.

Они всегда кричат одновременно.

— Мэтью? — проворковал дедушка.

Дедушка с бабушкой стараются не подниматься по лестнице, если можно этого не делать. Я всегда приношу им вещи из их спальни. Я знаю, где что лежит. Я даже приношу им лекарства из аптечки в ванной. (Миранда тоже приносит, но они предпочитают, чтобы это делал я. Я это точно знаю.) Ну уж теперь-то они наверняка догадались, что происходит что-то не то. Я почти видел, как они недоуменно, по-стариковски переглядываются.

— Может, он ушел, — с надеждой сказал дедушка.

— И оставил после себя грязную тарелку?

— Может, он торопился.

Бабушка поднялась наверх и увидела вторую примету.

— О господи, — сказала она.

Голос ее звучал испуганно, а не сердито.

— Что такое? — прокричал дедушка.

Так один альпинист окликает другого.

— Здесь все перепачкано. По-моему, его вырвало.

Бабушка ворвалась в мою комнату и раздернула шторы с паровозиками, впуская слишком яркий свет. Третью примету — пижамные штаны в ванне — она пропустила.

— Господи! — воскликнула она, увидев меня в постели. — Что с тобой?

— Не знаю, — ответил я.

Говорил я с трудом. Головная боль большим щетинистым пауком ворочалась внутри черепа. Иногда паук прижимался к лицу, острыми лапками впиваясь в глаза, нос, зубы. Иногда паук уползал в темный уголок, где-то в самом низу шеи.

— Тебя тошнит? — задала глупый вопрос бабушка.

— Я не смог удержаться, — ответил я. И затем высказал свою самую животрепещущую просьбу. — Ты можешь позвонить матери Эндрю и попросить ее сказать Эндрю, что я заболел и не смогу прийти?

Бабушка прижала к моему лбу прохладную и гладкую ладонь.

— У тебя жар.

— У меня все болит, — подтвердил я. — И голова кружится.

(Видите: я сказал все, что должен был. Просто бабушка слишком тупая, чтобы понять, как много это значит. Если бы она поняла, все могло бы выйти иначе.)

— У тебя, наверное, желудочная инфекция, — сказала бабушка. — Или грипп. Летний грипп. Кто-нибудь из твоих друзей болел гриппом?

— Нет, — ответил я, словно оправдываясь.