Песни Первой французской революции

Характерно, что еще в 80-х годах XIX века, в своих замечаниях на книгу Каутского «Классовые противоречия во французской революции», Ф. Энгельс обратил внимание на совершенную недостаточность изучения этого вопроса. К. Каутский недооценил роль и значение той массы плебеев, которые были выброшены из рядов сословий, стояли вне третьего сословия, были бесправны и «вне закона». «Буржуа, — писал Энгельс в недавно опубликованном письме Каутскому от 20 февраля 1889 г., — в этой революции, как и всегда, были чересчур трусливыми, чтобы отстаивать даже свои собственные интересы, и, начиная с Бастилии, плебей взял на себя выполнение всей задачи. Без его вмешательства 14 июля, 5–6 октября, 10 августа, 2 сентября и т. д. буржуазия терпела бы постоянные поражения в своей борьбе со старым порядком. Она заключила бы соглашение с двором, и таким образом революция была бы подавлена. Плебеи вынесли на себе революцию, но это произошло не без того, чтобы эти плебеи придали революционным требованиям буржуазии такой смысл, какого эти требования не имели, доведя лозунги равенства и братства до их крайних выводов. Буржуазное содержание этих лозунгов было поставлено на голову, потому что, доведенные до своего логического конца, эти лозунги превратились в свою противоположность».

Трагедия плебейской оппозиции была именно в том, что гегемоном и авангардом в ее рядах не был пролетариат. «Плебейское равенство и братство, — продолжал Энгельс, — не могло не быть чистой мечтой в эпоху, когда борьба шла за установление прямо противоположных принципов». Господство плебейской массы было только временным, но два года ее диктатуры (с августа 1792 г. по июль 1794 г.) были эпохой, когда городская и сельская беднота диктовала свою волю высшим классам Франции. Санкюлот стал героем революции. Лозунги демократии нередко скрывали социальные требования плебейской массы. Ее демократическая программа имела глубокое социальное содержание. Политическая борьба демократии была тесно связана с голодом и дороговизной.

В 1847 году Энгельс в статье «Праздник народов в Лондоне» писал: «Связь между большинством восстаний того времени и голодной нуждой очевидна; значение, которое имело снабжение провиантом столицы и распределение запасов уже начиная с 1789 г., декретирование максимума цен, законы против скупщиков жизненных припасов, боевой клич революционных армий: «Мир хижинам, война дворцам», свидетельство «Карманьолы», по которой республиканец наряду с «железом» и «сердцем» должен иметь также «хлеб», и сотни других несомненных признаков доказывают, помимо строгого изучения фактов, что тогдашняя демократия была чем-то совершенно иным, чем простая политическая организация. Известно также и то, что конституция 1793 года и террор исходили от той партии, которая опиралась на возмущенный пролетариат, что гибель Робеспьера означала победу буржуазии над пролетариатом, что заговор Бабефа сделал во имя равенства заключительные выводы из идей демократии 93 года, поскольку выводы эти возможны были тогда. Французская революция была социальным движением от начала до конца, и после нее политическая демократия невозможна».

Социально-экономические требования плебейской оппозиции были не случайным историческим явлением. Они являлись результатом той безысходной нужды, в которой жили трудящиеся массы Франции накануне революции. Старинная французская поговорка гласила: «Ты заплакал, появляясь на свет, ибо увидел, что у отца твоего полотняные панталоны». Рожденный крестьянином был обречен на нужду и голод. Крестьянин повторял из десятилетия в десятилетие:

Не наши здесь хлеба, хотя мы жали их,
И спелый колос их даст хлеба для других.

Нужда казалась безысходной. В 1740 году епископ Клермон-Феррана писал министру Флери: «Наш деревенский люд живет в ужасной нищете, без кровати, без мебели. Большая часть даже питается половину года ячменным и овсяным хлебом; это составляет их единственную пищу, которую им приходится вырывать из рта у себя и детей, чтобы уплатить налоги. С этой точки зрения негры наших островов бесконечно счастливее, потому что, пока они работают, их кормят и одевают вместе с их женами и детьми, тогда как наши самые трудолюбивые во всем королевстве крестьяне не имеют возможности при самом тяжелом и самом упорном труде добыть хлеб для себя и для своих семей и заплатить подати». Маркиз Мирабо с полным основанием утверждал: «Будут думать до самой катастрофы, что можно всегда безнаказанно морить голодом». Впрочем, это касалось не только крестьян, но и городской бедноты. И у них на столе ячменный, овсяный, гречневый или просяной хлеб был единственной пищей. «Старый режим являлся как бы режимом дорогого хлеба» (Пьер Бризон, «История труда и трудящихся»).