Песни в пустоту

Я не сторонник перформансов с кровью. Я люблю метафоры и условности, но не люблю, когда в жизни происходит членовредительство, – считаю это полной бессмыслицей. Перформансы с жареным мясом и кровью мне не нравились, я не настолько экстремальный человек. Роберт, мне кажется, более талантливый музыкант, чем перформер. У него очень хорошая энергия, позитивная и брутальная, на него интересно смотреть на концерте. Но иногда он совершает эстетические ошибки. Мы с ним часто об этом разговариваем, не думаю, что он обидится, если услышит от меня такую критику.

Филипп Козенюк

“Фауста” вряд ли можно было в полной мере назвать спектаклем. Это был скорее перформанс, шоу. Мы с Робертом сидели у него на Живописной, размышляли, у Роберта было несколько текстов в прозе – так и родился этот “Фауст”. Оригинальный “Фауст” был скорее канвой, настроением – как это сейчас принято называть, current mood. То есть мы прониклись его концепцией, идеологией, красотой, всей этой германской эстетикой. Была идея приблизить искусство к реальности. Искусство ведь магия изначально. Первыми музыкантами были шаманы. Вообще, поначалу любое искусство носило культовый характер. И наскальная живопись, ее люди рисовали перед охотой. Это было ритуалом, какой-то магией. И нам хотелось, чтобы “Фауст” тоже был ритуалом – с кровищей и так далее. На полу были нарисованы какие-то пентаграммы… Шла фонограмма, стоял стол. За столом сидели мы с Робертом, он был в черном костюме, я – в черном пиджаке, белой рубашечке. Роберт произносил какой-то текст, потом доставал шприц, вытягивал у меня кровь из вены, наливал ее в стакан. Дальше снова шел текст. Потом Роберт выплескивал эту кровь мне в рожу… Действа как такового было немного. Декораций особых тоже не было – только загробный синий цвет. Спектакль был коротким – минут двадцать. Я уже не помню, чем все заканчивалось – то ли я погибал, то ли не погибал. То ли падал, то ли не падал – не помню. Интересно это было в первую очередь нам с Робертом. Я думаю, со стороны это казалось грубым, брутальным представлением. На понимание публики мы особо не рассчитывали.

Владимир Епифанцев

Закрылся сквот по обычной причине – это была не наша территория, она была куплена какой-то государственной компанией. Они, в общем, даже не были против нашего там присутствия и за два месяца до выселения нас об этом предупредили. Милиция тоже к нам лояльно относилась, видела, что это не бомжатник и не наркопритон, а театр. Была и сцена, и концертный зал, и сделано все было достаточно уютно. Публика разная приходила. Единственное, что я делал незаконно, – воровал много электричества.

Алексей Тегин

Мы на территории Роснефти все это делали. Им, в общем-то, было наплевать на нас. Но одновременно было наплевать на нас и тогда, когда они этот особняк, то есть эту вот всю “Фабрику”, стали разрушать экскаватором. Когда я спросил, на хрена вы это делаете, – ну, люди любят поломать то, что торчит из земли, понимаешь. Может быть, деньги какие-то кто-то находил. Они решили себе там автостоянку сделать. И вот еще смешная история, почему они там ее себе не сделали до сих пор. Ну просто я… Мы сделали там ритуал, это была совершенно магия разрушения – как раз чтобы эти все мотивации не исполнились. И потом я узнал как-то после этого, что воды реки подмыли всю эту штуку и там строить ничего нельзя. Вот так и получилось. Так они ничего и не построили. Если бы нас оттуда не выгнали, я не знаю, может быть, все и по-другому бы сложилось в российской культуре ебаной. Кто знает…

* * *

Времена менялись. Дикий капитализм уходил в прошлое, недвижимость росла в цене, и отдавать помещения в центре Москвы бедным свободным художникам больше никто не собирался. Впрочем, дело обстояло таким образом не только с недвижимостью. Новая эпоха стремительно вводила свои мерки и системы оценки. Успех телевидения стал измеряться рейтингами, на радио появилось то самое понятие формата. Мы говорим здесь об этом отнюдь не в том смысле, что новые порядки были хуже прежних: никакая система не может слишком долго пребывать в беспорядке и хаосе и существовать, если у нее отсутствуют механизмы саморегуляции. Но факт остается фактом: разгул 90-х постепенно стал сходить на нет – и вместе с ним сходили на нет те, кого он породил.

В каком-то смысле почти все герои этой книжки ушли в мир иной – просто у кого-то этот мир был взаправду загробным, а у кого-то – метафорически. К концу 90-х у “Собак Табака” попросту не оставалось пространства для маневров. Новая реальность была менее суровой, но куда более прагматичной и оставляла исключениям из системы немного возможностей – либо уйти в совсем уж глубокое и грязное подполье, либо исчезнуть. Миром иным в случае Роберта Остролуцкого оказалось место, которое многие здесь в 90-х представляли себе в виде своего рода рая, где есть все и все возможно. И местом этим был Лондон.

Александр Старостин