Песня блистающей химеры

Маша села у печки. От печки несло жаром, как от солнца. Она сомлела и даже чуть задремала. Коржанец все бубнил, словно отчитывал кого-то.

— Что? Заснула совсем? — вдруг заорал Коржанец громко, так что Маша вздрогнула. — Сейчас обедать пойдем! Голодная, небось... Да и я бы что- нибудь слопал.

Маша опять стала рыться в сумке, нашла фотографию Рериха на фоне буровой вышки и протянула Коржанцу.

— Вы такого человека не встречали?

Коржанец глянул на фотографию, нахмурился, сказал резко и зло:

— Не встречал! Навалом тут всяких проходимцев! — и даже брезгливо отшвырнул на край стола.

— Он не проходимец. Зачем вы так говорите? — сказала Маша, пряча фотографию.

— Натуральный проходимец. По физиономии вижу. Тебе-то он кто?

— Никто. Знакомый, можно сказать, друг.

— Да ладно тебе! Ради знакомых за тысячу верст не едут.

Маша растерялась и то ли от еще не ушедшей дремоты, то ли от устало­сти, то ли от ловких вопросов Коржанца, слово за слово выложила ему все. Про Рериха, про то, как он отправился за «жизнью», а потом уже и про брата, Таню Седову и рукав ее шубки на фотографии...

— Ясно, ясно... — говорил Коржанец, удовлетворенно постукивая ладо­нью по столу.

Спустя время Маша удивлялась сама себе — как это могло произойти? Как она могла рассказать всю эту историю совершенно незнакомому ей чело­веку. А ведь объяснялось все просто — Коржанец был мастер выуживать информацию.

— Ладно, пойдем щи трескать, — сказал он, меняя тему и резко повесе­лев. — Щи да каша — пища наша. Ну-ка, щи нам с товарищем тащи!

Смеркалось. Старинный деревянный городок тонул в снежных холмах. Улица, по которой они шли, была утоптана, по ней ехали сани и бегало много больших, лохматых, беззлобных собак. Судя по всему, с голоду они не умирали.

На улице Коржанец оказался ростом немногим выше, чем Маша. Платок он снял, а на распухшую щеку натянул ворот свитера. Шел он быстро, чуть вихляющей походкой классического холерика и со всеми здоровался. Видно было, он всех здесь знал и все знали его — солидные мужики, молодые парни, в овчинных полушубках и унтах, женщины в валенках, платках и шубах.

В ресторане, похожем на расписной терем, было тепло и сыро. Когда кто- то входил в дверь, врывались столбы пара. День заканчивался, свободных столиков было немного. К ним тут же подошла дородная официантка.

— Обеденное! — сказал Коржанец неожиданно властно. — Два обеденных.

— Так ведь вечер уже, Николай Николаевич, — сказала официантка скорее из какой-то игры и сверкнула золотыми зубами. — Где ж я вам обе­денное найду?

— Для милого дружка разыщешь. И стопочку. Стопочку. Водку будешь? — спросил он, наклонясь к Маше.

— Нет, — поежилась Маша. Красное вино, которое они пили в подвале Дворца профсоюзов, это же не водка.

— Зря, неплохая история для сугрева. Потом — лекарство. Две стопочки, сам за твое здоровье выпью.

— Что, Николай Николаевич, зубки болят? — спросила официантка насмешливо, улыбаясь уже во весь свой золотой рот.

— Ты, женщина, давай, иди делай свое дело — пищу грей, — сказал Коржанец беззлобно и еще выше натянул на щеку ворот свитера.

На невысокой эстраде стали собираться музыканты, среди них выделялся смуглый человек с черной гривой волос, достававших до плеч.

— Это Цыган, — сказал Коржанец одобрительно.

Цыган это был или просто смуглый черноволосый человек, сложно было сказать, но запел он действительно цыганскую песню. И пел очень хорошо, просто здорово, и таким сильным голосом, что все присутствующие просто оторопели, а когда он закончил, стали стучать вилками по тарелкам в знак одобрения. Наверное, здесь было так принято.

— А ты как думала? — сказал Коржанец самодовольно. — У нас тут все есть — и артисты, и писатели. Полна коробушка. Сюда людей пачками ссыла­ли, начиная с Алексашки Меншикова, дружбана Петра Алексеевича Первого. Генофонд. На холоде закалился.

Официантка принесла обед. Коржанец ел, при этом как-то умудряясь придерживать у щеки ворот свитера, все закрывая щеку. Когда с едой было покончено, он заказал еще рюмку водки и соленый огурец. На эстраде опять показался Цыган. Его встретили дружным стуком, кто-то даже топал ногами и свистел. Цыган долго настраивал гитару... Струны всхлипывали и все не собирались вместе. Все терпеливо ждали.

— А ты иди, — сказал Коржанец Маше. — У меня вечер после трудового дня — лечусь, отдыхаю. А ты топай по своим делам. Спроси у вертолетчиков, они теперь на базе, много кого знают. А ночевать можешь в редакции, в моем кабинете, только постучи громче, наша сторожиха может спать завалиться. Скажешь — Коржанец велел пустить.

Было темно, но свет в домах горел, и аэропорт, до которого было недале­ко, был освещен.

У входа в аэропорт — большого, приземистого здания — прямо в дверях, нос к носу, Маша столкнулась с Рерихом. При виде Маши он остолбенел.

— Привет! — сказала Маша.

— Ну, — промычал Рерих и даже как-то поперхнулся. — Как ты здесь оказалась?

— Оказалась.

Рерих пробормотал что-то невнятное. Может, даже ругательство.

— Я здесь на одну ночь. Завтра вылетаю.

— Куда?

— Обратно. В Солнечный.

— Там много солнца?

— Не больше, чем здесь.