Песня блистающей химеры

— Стоп, милаша. Как же, как же! Рерих! Был такой! Так не даст ему Коржанец. Ты что! Коржанец его натурально терпеть не мог. К Коржанцу подход нужен. Он, считай, уже из местных. А эти понаехали, передрались, перессорились. Так еще и с женами чужими. Что там построишь, почти на мерзлоте? Как деды строили, так и строить было надо. Без фокусов. Коржанец, не считай, что болтун вертлявый, он хитрый, и принципы у него есть. Он тогда так и написал, в статье, — какой там солнечный! — воруют, водку пьют. За то и по морде получил. Нет, ты что! Рериху этому не даст. Ни за что не даст. Даже если б выгода была. А на выгоду Коржанец ой как падок. По мне лучше на выгоду, чем на баб. — Зина налила себе еще полрюмки и залпом выпила. Вдруг настроение у нее переменилось, и она посмотрела на Машу с каким-то новым выражением на лице. — Коржанец не даст, а я, может, и дам... А что? У меня папаша был такое чудило. Как весна, глаз затуманится, молчит, мол­чит — и пошел бродяжить. На Лене золото мыл, в тайгу с геологами, еще куда-нибудь к черту на рога. Нам с братом в школу — из всего выросли, купить не на что. К зиме появляется папаша — в глаза не смотрит, денег не привез. Кается перед матерью, прощения просит... А весной опять... Непуте­вый человек был. Ради него и дам.

— Как там Цыган? — спросила Маша.

— Так убили ж Цыгана. Убили. — Зина помрачнела. — Пришлые какие- то, залетные. Подстерегли вечером... У него ж денег — полные карманы, у нас его любили, баловали. Может, нечаянно убили, может, чаянно, кто разберет. Мужички наши собрались, быстро вычислили — кто, сами разобрались, по- своему... Милиция даже дела не заводила.

— Пел хорошо, — сказала Маша.

— Пел, да... Как бог. Я в Большом была, в Большом хуже поют. И все тол­стые... А ведь и он непутевый был... Выпьем, что ли... Помянем... Давай, зале­зай на кровать, не жмись, — и Зина плеснула коньяк в ее бокал. — Выпьем, за жизнь нашу крученую-верченую! За непутевых! Я непутевых люблю. Непутевому и дам.

Когда в номере появился Коржанец, Маша спала, прислонившись к тепло­му, мягкому Зининому боку. Зина мечтательно смотрела в потолок.

— Тише! — прикрикнула Зина на мужа. — Не видишь — человек спит!

Домой Машу отвезли на машине Коржанца. Тит, чертыхаясь, добирался поздним автобусом.

На другой день он обрушился на Машу с упреками.

— Как ты могла! В рабочее время!

А потом стал жаловаться, с каким трудом в темноте и без очков искал автобусную остановку. Конечно, ни о каких деньгах для Рериха и речь не шла, Коржанец даже говорить не захотел, когда всплыло это имя. Но не это удручало Тита и вызывало досаду, а сам Коржанец — его новое величие и возможности.

— Ведь был у нас в группе самый посредственный, — говорил он Маше почему-то шепотом. — Даже книг не читал. Посредственный, но шустрый. После диплома сразу на Север рванул. Здесь конкуренция, а там попростор­ней, еще и надбавка. И вот ты смотри! Ты смотри! Кто бы думал!

Рерих заходил к Титу в редакцию еще не один раз, отнимая много вре­мени. Тит мучился, страдал, но отказать ему не мог, — Рерих ему нравился, хотя бы как его противоположность, как нечто недостающее, которое и было в самом Тите когда-то, в молодости, но потом угасло в житейской рутине, под бременем обстоятельств.

Тит был уже человеком системы. Он воспринимал ее органично, как данность, как погоду на улице, без малейшего раздвоения, хоть и подшучи­вал вместе с другими, ведь был человек неглупый, над своей древнейшей профессией.

Он прожил холостяком и немного сибаритом. Ходили слухи, что по моло­дости жил он с женщиной на десять лет старше себя, но, возможно, это были слухи. Любил читать военные мемуары, о какой-нибудь крымской кампании, в которой участвовал еще Лев Толстой, был осведомлен лучше иного специа­листа. Возможно, это была какая-то сублимация.

Прошел месяц, и Тит с удивлением сообщил Маше, что Коржанец согла­сился быть спонсором Рериха.

— Жена — это жена, — сказала Маша, но Тит намека не понял и, скорее всего, решил, что это заслуга лично его.

У Рериха началось строительство. Разговоров вокруг и самых разных слу­хов было много. Ведь, с одной стороны, мир людей велик, а с другой, не зря говорят, что он тесен, делясь на многочисленные кланы, группы и подгруппы, в которых, зная друг о друге, не знают о других. Врачи знают о врачах, уче­ные об ученых, спортсмены о спортсменах, молодежь о молодежи, ну а все остальные о тех, с кем связано больше шума. Рериха знали многие, он сам умел создавать шум.

Говорили о солнечных батареях, которые где-то заказали и откуда-то должны были привезти, о новых строительных материалах и технологиях, которые должны были использоваться при строительстве поселка Солнеч­ный, о старинных вещах, их собирали для нового исторического музея. Рерих давал интервью в газетах, выступал по радио и телевидению, везде мелькал и много «шумел».