Песня для зебры

Поскольку ни Филип, ни Хадж тоже пока до нас не добрались, я обратил свое внимание на Табизи. Да, он явно нервничал, но как же иначе, ведь стрелки настенных часов уже показывали двадцать минут пятого — настало время подводить итоги. Рядом с ним восседал его босс Мвангаза. Солнечный свет отражался в его рабском ошейнике и превращал седые волосы в подобие нимба, так что наш Просветитель представал живым воплощением мечтаний моей Ханны. Разве мог он и вправду быть тем, кто в моей галлюцинации выторговал молчаливое попустительство воротил из Киншасы за Долю Народа? По другую руку от него прилизанный Дельфин сиял своей бодрой улыбочкой. Что же касается Макси, небрежно развалившегося подле пустующего кресла Филипа, одного взгляда на него хватало, чтобы окончательно увериться: это у меня раскол сознания, а всем остальным в этой комнате двуличие глубоко чуждо.

Тут, словно в подтверждение этих моих мыслей, в дверях возникает мой спаситель Филип. Дьедонне и Франко удостаиваются приветственного жеста. Проходя мимо Табизи, он останавливается, чтобы шепнуть что-то ему на ухо. Тот равнодушно кивает. Задерживается Филип и возле места Хаджа: извлекает из внутреннего кармана пиджака запечатанный конверт, подсовывает его, точно чаевые в счет, в кожаную папку, которая поджидает нашего запаздывающего делегата, и только потом садится. К этому моменту я, как выразилась бы Пола, “выхожу из несознанки”. Мне очевидно, что Филип звонил в Лондон и совещался с человеком, сказавшим “да”. Злобная гримаса Табизи не оставляет сомнений — Хадж точно угадал слабое место Синдиката: их приготовления зашли слишком далеко, а цена вопроса слишком велика, чтобы отступать сейчас. В проект вложены такие огромные суммы, что проще немного добавить, чем пойти на попятный и еще лет двадцать ждать следующего шанса.

И снова, уже в свете беспощадной реальности, я рассматриваю Мвангазу. Ореол седых волос — вероятно, работа парикмахера. А держится он так прямо из-за тугого корсета? Может, он, как Сид[43], мертвым привязан к седлу? Ханне он виделся в розовом свете ее идеалов, однако я, прозрев, читаю всю историю его жизни на изборожденном морщинами лице. Наш Просветитель — банкрот. Да, он проявлял мужество — взгляните на его прошлые заслуги. Он всегда был мудрым, усердным, верным и находчивым. Он всегда поступал правильно, но корона вечно доставалась кому-то другому. И все потому, что он оказывался недостаточно жестоким, или недостаточно продажным, или недостаточно двуличным. Но уж теперь-то он исправится. Будет играть по их правилам, хотя клялся никогда этого не делать. И вот уже корона, как ему кажется, совсем рядом, только руку протянуть. Так, да не так. Если ему вообще доведется носить ее, она все равно останется собственностью тех, кому он продался на пути к вершине. Все светлые мечты Мвангазы десять раз заложены и перезаложены. В том числе и иллюзия, что, когда он дорвется до власти, ему не придется платить по счетам.

Хадж опаздывает всего на пару минут, но для меня ожидание тянется целую вечность. Участники совещания открывают свои кожаные папки, и я следую их примеру. Внутри документ, который кажется мне знакомым. Ну конечно, когда-то в прошлой жизни я сам переводил его с французского на суахили. Вот они, оба варианта. Плюс десятка полтора страниц, заполненных впечатляющими цифрами и расчетами, отражающими, насколько я могу судить, далекое будущее: ожидаемые темпы добычи руды, затраты на транспортировку и складирование, валовые продажи, валовая прибыль, валовый обман.

Изучая содержимое папки, краем глаза я вижу, как Филип поднимает свою ухоженную седую голову. Он улыбается кому-то позади меня теплой, участливой, доверительной улыбкой. Крокодиловые ботинки шаркают по каменным плитам пола медленнее обычного, и мне становится дурно. Хадж входит неторопливо, пиджак расстегнут, видна горчичного цвета подкладка, все паркеровские ручки на месте, нафабренный локон более-менее восстановлен в прежнем виде. Негласное правило приюта требовало после порки являться к товарищам как ни в чем не бывало. Хадж явно руководствуется тем же принципом: руки в брюки, походка от бедра. Но я-то знаю, что каждый шаг причиняет ему невыносимую боль. На полпути к своему креслу он на мгновение останавливается и, поймав мой взгляд, ухмыляется. Передо мной лежит раскрытая папка, так что в принципе я мог бы рассеянно улыбнуться в ответ и вернуться к чтению. Но нет. Я смотрю на него в упор.