Песня горна

– Слушай, вот что… Давай-ка ты мне выпиши что-нибудь вроде удостоверения. Что, мол, направляется для оказания помощи… Мы, кажется, можем такие вещи выписывать?

– Вообще-то да, – кивнул Денис, искоса глядя на друга.

– Вот и отлично! – Олег отставил стаканчик, хлопнул себя по коленям. – Поеду на недельку, думаю, Илья Францевич согласится, тем более что у меня с успеваемостью более-менее нормально. Осмотрюсь, мозги им вправлю, помогу. А то, я чую, будет под боком у нас партизанский отряд. А время уже не то.

– Что я слышу?! – Денис насторожился. Олег толкнул его плечом:

– А то и слышишь… Ну, в общем, ты думай, а я спать пойду.

Он встал, потянулся, собственнически-нежно сгрёб подарки и исчез в доме. Правда, на самом пороге остановился и сказал тихо:

– Я уже не помню, когда день рождения отмечал. И подарки ещё… Спасибо, слышишь?

Денис остался сидеть, вглядываясь в ночь и надеясь, что придёт-таки мама. Потом поднялся, ещё немного постоял и пошёл домой.

И уже в дверях, которые он открыл, услышал позади предупреждающее рычание Презика.

Оглянувшись, Денис увидел у калитки массивную фигуру. Но человек не выглядел угрожающе – скорей было в его фигуре и том, как он стоял, что-то просительное…

…Балуева-старшего Денис видел, конечно, и раньше, и сейчас даже вспомнил сразу, как его зовут – Максим Фёдорович. Большой, плечистый, он ещё и казался каким-то громоздким – видимо, от смущения. Первые же его слова выдали это смущение и неловкость с головой:

– А Борис Игоревич… – Балуев закашлялся, покосился на бдительно сидящего рядом Презика. – Борис Игоревич дома?

– Да, конечно, – Денис отступил чуть в сторону. – Проходите, пожалуйста.

– Спасибо… Денис. Ты ведь Денис? – Балуев вошёл в дом, осматриваясь – не так, как это обычно делают люди, попавшие на новое место, а словно ожидал, что вот-вот или стены сомкнутся, или потолок рухнет ему на голову.

– Денис, – кивнул мальчишка и, заранее извинившись улыбкой, крикнул: – Пааааап! К тебеееее!

И – побежал вверх по лестнице…

…– Я не понимаю, почему вы ко мне пришли, – Борис Игоревич посмотрел через стол на позднего посетителя. Горела верхняя лампа, за окнами начинал шуршать дождь. – Идите каяться к Кенесбаеву. Или к Макарычеву. Или вы – по-соседски, так сказать?

В голосе имперца прозвучала насмешка, но Балуев неожиданно серьёзно подтвердил:

– Почти так и есть. По-соседски… Борис Игоревич, я вам так скажу. Что со мной будет – так мне и надо, и мало. С дурой моей – та же история. Я сам-то из грязи карабкался, вот. – Он показал свои руки, с которых так и не сошли следы долгой и тяжкой работы с детского возраста. – А вот её подобрал, уже когда меня «господином штейгером» величали, вот она и решила, что сама из себя госпожа… Но у нас дети. И у вас… дети. А я не слепой. Ируська, как с чужими, с нами стала: «Спасибо, извините, разрешите, спокойной ночи, папа и мама…» А Никитка мой изнылся весь, плачет по ночам, а вчера возьми, да и спроси в глаза: «Папа, почему ты такой плохой?!» Я так и сел. Кто ж, говорю, тебе сказал, что я плохой?! А он и говорит: имперцы не дружат только с плохими, и никто мне этого не говорил, это все знают, и со мной не будут дружить. И бегом к себе в комнату. Это ведь ваш сын… Никитка на него без голоса глядит, а теперь – как ему-то быть?!.

– Не думаю, что Денис ему говорил, что вы плохой, – Борис Игоревич смотрел на Балуева внимательно и спокойно. Балуев замотал головой:

– Я не о том! И не думайте! Только вот что… дети-то – они чистые. Пока мы их не испоганим. Их ведь в таком не обманешь, они не солгут… Меня словно обухом по голове хватили. Сел, думаю: а ведь правду мне сын сказал. Сам, наверное, не думал он про такое, а получилось – меня как будто голого на свет выпнул, лопуха не оставил – срам прикрыть… Да и чего там прикрывать? Весь он мой, этот срам. Перед другими-то легко кочетом выступать, а – перед собой?.. Ну вот возьмёте вы меня. Возьмё-о-оте, есть за что…

– Расскажете? – быстро спросил Третьяков-старший. Балуев горько усмехнулся:

– Ну вы чисто норный пёс… не зароешься… Расскажу. Затем и пришёл. Только вы сперва про другое дослушайте, а?.. Возьмёте вы меня, дадут мне – ну, может, и не вышку, я так мыслю – нет за мной на вышку… но лет десять влепят. Дура моя, как ни крути, меня любит, – в голосе штейгера прозвучала неожиданная нежность, – со мной поедет. Детям при тюрьме расти? Или цыкнуть на неё и тут их всех оставить? А жить им где? А с чего жить, если она только и умеет – пыль вытирать, готовить, да полы мести? Велики бабьи умения… Да и ладно бы. Как дальше они жить будут? Они сами-то? Будет тут ваш мир. А они в нём – с клеймом на лбу: ПЛОХОЙ был их отец. Не отмыть, если только с головой срывать.

– Хотите попросить пощадить вас ради детей? – уточнил Борис Игоревич, цепко и неприязненно суживая глаза. Но Балуев медленно покачал головой: