Песня горна

– Проверим.

Голоса были одинаковыми, словно сам с собой разговаривал сумасшедший. Или действительно так? Голова не поворачивалась, руки и ноги не двигались, но до Дениса наконец дошло, что это всего лишь потому, что и ноги, и руки, и голова зафиксированы широкими ремнями, а сам он – крестом – лежит на медицинском столе. Он уже различал очертания операционной – старой, заброшенной. Шкафы скалились выбитыми стёклами, инструментов в них не было, на стенах – разводы копоти и какие-то надписи… косо висящая чуть сбоку и наверху многоглазая операционная лампа… Полированное металлическое зеркало… странно – чуть ли не единственная ухоженная вещь в этом забросе и развале. Похоже, он в каком-то из разрушенных зданий. Окон нет…

Сбоку подплыла бесшумная тень – сперва тёмная, она обрела очертания человека в длинном плаще. Денис ожидал увидеть капюшон, как в классических приключенческих книжках. Но у человека было вполне обычное лицо – мужчины лет сорока.

Нет. Не совсем обычное. Отчётливой печатью на этом лице лежал фанатизм – безрассудочный, безоглядный, самодовлеющий. Денис ещё никогда не видел у людей таких лиц.

Ему стало страшно. Страх вернулся и заставил его задёргаться, всё тело покрыл отвратительный липкий пот. У мальчишки вырвалось гневное:

– Развяжите меня!

– Жив, – сказал человек… человек?.. куда-то в сторону. И вполне мирно обратился к Денису: – Спокойней. Ты и правда из Империи?

– Да, – резанул Денис. Лицо не изменилось. А кивок был и вовсе удовлетворённым:

– Это хорошо.

– Вам конец, – Денис решил говорить, пока можно – вдруг какое-то слово поможет, поколеблет этот фанатизм? – На что вы надеетесь?

– Ты не понимаешь. – Мужчина деловито провёл рукой по предплечью Дениса (штанины и рукава были высоко закатаны), явно исследуя вены. У мальчишки внутри всё сжалось рывком – так, что его затошнило. – Мы не надеемся. Мы живём не ради надежды, а ради великого дела. И если ради того, чтобы Солнце продолжало всходить, нам придётся умереть – это ничего не значит.

– Солнце взошло, – выдохнул Денис.

– Мы знаем, мальчик, – кивнул мужчина, умело меряя пульс Дениса на шее. – Но оно может снова нас покинуть, если не поливать его восходы кровью.

– Врёте. Вы поливаете кровью не его, а свой страх. – Денис говорил с неожиданным даже для самого себя спокойствием. – Вы всю жизнь боитесь. Вы и сейчас боитесь сильней, чем я.

– У тебя пульс почти сто ударов. – Мужчина улыбнулся. – А у меня шестьдесят… – Он вздохнул. – Ну, тебе осталось немного подождать. Скоро мы начнём.

Он снова бесшумно отплыл в темноту, алый огонь погас.

Тишина. И тьма. Полная. Ни разглядеть, ни услышать хоть что-то Денис больше не мог. Умерли все звуки, все краски. Казалось, время тоже умерло. Или окаменело.

Он ощутил судорожную надежду. Время! Появилось сколько-то времени! Именно так,  – надежду без надежды. Так надеются попавшие в страшную беду подросшие дети: разум им уже подсказывает, что всё кончилось, и кончилось страшно, но дети ещё не умеют жить разумом, они верят сердцем в то, что всё как-то образуется, удастся спастись чудом или спасут какие-то хорошие люди.

Денис знал, что надежда обманчива. Особенно здесь – в темноте. В холодной, стылой тьме, клочок которой уцелел тут со страшных лет Безвременья. Он на миг представил себе десятки миллионов детей – тех, что погибли в те годы. Каждый из них был целым миром. Миром надежды, миром любви, миром веры, миром будущего, миром смеха… да хотя бы миром страха – если ты можешь ощущать страх, значит, ты ещё жив… Но тем – или тому – кто – или что – их убивал – убивало – было на это плевать. Их убили, чтобы съесть. Или потому, что они были детьми врагов. Или со страху. Или, чтобы они не мучились. Или просто потому, что бомбам и ракетам было безразлично, кого убивать.

Или – да, а почему нет и чем это хуже, например, самодельного вертела над костром из обломков соседского забора? – чтобы заставить взойти солнце.

Их было так много и продолжалось это так долго, что Денис, если глянуть строго, не имел никакого значения в этой ужасной череде смертей.

Никакого значения.

За исключением одного факта.

Денис родился и жил не в том мире. Он хорошо знал, что . И взошло не потому, что его поливали детской кровью. А потому, что людские любовь, отвага и вера оказались сильнее живых багровых туч, закрывших Его в дни Безвременья.