Песня кукушки

На лице Пен читалось не что иное, как объявление войны. Ее непонятные слова бурлили и крутились в голове Трисс, словно стая пираний, на смену отчаянию пришли досада и возмущение. Она хотела почувствовать себя виноватой за то, что съела обед Пен, хотела объясниться с ней, но все эти намерения были сметены горечью и жалящим ощущением несправедливости. Так было всегда, наконец вспомнила она. Пытаешься протянуть руку, а в ответ получаешь от Пен только изобретательную и упрямую ненависть.

— Ты лжешь, не так ли? — прошипела Трисс. — Ты ничего не видела. Ты просто пытаешься меня напугать. Врунишка!

Ее охватило страстное желание нанести ответный удар, и со сладким ощущением собственной власти она осознала, что, если захочет, легко причинит Пен неприятности. «Я могу сказать им, что она кричала и у меня разболелась голова». Как только эта мысль промелькнула, ей показалось, что ее голова и правда заболела, что Пен заставила ее чувствовать себя нехорошо. «И я могу сказать им, что она была в тот день у Гриммера, родители заставят ее рассказать».

— Девочки? — Внизу лестницы появилась мать. — Девочки, вы что, ссоритесь?

Девочки застыли и невольно переглянулись — скорее как заговорщики, чем противники. Если ссоры не было, ни у кого из них не будет проблем. С другой стороны, если одна из них начнет оправдываться, второй придется оправдываться еще сильнее и громче. Кто больше потеряет от потока обвинений?

Трисс только что была на грани того, чтобы позвать родителей, передать им слова Пен и рассказать о недозволенном звонке. Но сейчас мужество оставило ее. Несмотря на ярость, в глубине души она чувствовала страх и подозрение, что Пен действительно знает о ней что-то ужасное, что-то, чего не стоит знать родителям.

— Нет, — мрачно ответила Пен, — мы не ссоримся. Я просто… говорила Трисс кое-что, что ей надо сделать. Громко.

— Правда? — Мать подняла брови.

— Да. Видишь ли… — Взгляд Пен украдкой скользнул по лицу Трисс. — Трисс принесла мне обед, и я сказала ей, что не голодна. А она… да, так что я попросила ее съесть мою еду. И она съела.

Мать вопросительно посмотрела на Трисс. Рот Трисс пересох. Пен могла обвинить ее в краже обеда. Но без всякой очевидной причины сестра сняла ее с крючка. Чувствуя себя так, будто ей в глаз ткнули оливковую ветвь,[4] Трисс медленно кивнула, подтверждая слова Пен.

— О Трисс! — В словах ее матери прозвучало беспокойство.

— Понимаешь, она все время голодна, — продолжила Пен, хмуро глядя на свои поцарапанные туфли. — На самом деле голодна. Я говорю это, потому что она должна была сама тебе сказать, вдруг это значит, что она еще больна. Но она просто не хотела тебя беспокоить.

— Трисс! Милая! — Мать опустилась перед ней на колени и крепко обняла ее. — Тебе следовало мне сказать! Ты всегда можешь говорить мне обо всем, что тебя беспокоит, бедный лягушонок!

— Мама, — тихо-тихо спросила Пен, — с Трисс все будет хорошо? — Она наморщила лоб и слегка скривила рот с таким видом, словно она совсем малышка, боящаяся темноты. — Она все еще больна? Я так сильно испугалась вчера вечером… Когда увидела ее в саду… Она так странно себя вела.

Кровь Трисс застыла в жилах. «Маленькая гадюка! Вчера ночью она видела меня под яблоней. Должно быть, смотрела в окно». Мать снова посмотрела на Трисс, но в ее взгляде не было ни обвинения, ни подозрения, только намек на растерянную улыбку.

— В саду?

— Понятия не имею, о чем она говорит. — Трисс удивилась, как ей удалось произнести эти слова таким ровным убедительным голосом с легкой ноткой удивления.

— Да, это самое страшное, — пробормотала Пен. Она протянула руку и провела пальцем по складке материнской юбки, словно в поисках утешения. — Я и правда сомневаюсь, что Трисс что-то помнит. Но я ее видела, и она долго ползала в грязи среди гнилых яблок. Наверняка ее ночная рубашка испачкалась…

— Трисс, дорогая… — Голос матери был очень мягким, и с упавшим сердцем Трисс поняла, о чем ее сейчас попросят. — Ты не могла бы принести свою ночную рубашку? Будь умницей.

Вернувшись в комнату, Трисс попыталась ногтями отскрести грязь и пятна травы, но безуспешно. Другой ночнушки у нее не было. Ее шея и лицо горели, когда она принесла испачканную скомканную тряпку матери, та развернула ее и начала молча рассматривать. На краткий миг Трисс поймала тяжелый, оценивающий взгляд Пен. Весь разговор был ловушкой. Трисс могла только беспомощно наблюдать, как перед ней разверзается яма.

— Пен звонила по телефону отца. — Слова падали изо рта Трисс, как камни, холодные и горькие на вкус.

— Нет! — На лице Пен изобразилось чистосердечное непонимание, такое правдоподобное, что Трисс почти ей поверила. — Мама, почему Трисс так говорит?

— Она лжет! — запротестовала Трисс. — Она вечно лжет! — Однако в первый раз она увидела, как качели настроения ее матери поколебались и угрожающе наклонились в другую сторону.