Песня кукушки

— Ступай по Меддлар-лейн до конца моста, встань лицом к кирпичам и иди. Продолжай шагать, пока звуки дорожного движения не станут совсем слабыми и ты не начнешь понимать чаек. Конечно, — теперь в голосе слышалась откровенное хихиканье, — знать, как попасть в Подбрюшье, — не значит знать, как войти и выйти живой.

Не-Трисс долго колебалась. Ее слабое преимущество над невидимой хихикающей гостьей ускользало сквозь пальцы. Но она уже отрезала себе другие пути первыми двумя вопросами.

— Скажи мне, — наконец сдалась она, — как мне войти и выйти из Подбрюшья живой?

Женщина-птица подалась вперед, и ее довольное лицо то и дело становилось серьезным.

— Найди петуха и кинжал или нож. Перед тем как войти в Подбрюшье, воткни клинок в землю. Это единственный способ держать дорогу открытой и вернуться. Не обращай внимания на играющую музыку. И что бы ни происходило, помни, зачем ты пришла. Если у тебя есть вопросы, продолжай задавать их и дай понять, что не уйдешь, пока не получишь ответы. Крепко спеленай петуха, чтобы он не издавал ни звука, пока не почувствуешь, что находишься в опасности.

Несколько секунд гостья наблюдала за Не-Трисс, и искорки в ее глазах превратились во вспышки злорадства.

— Но торопись! У тебя осталось три дня! Три дня! Три дня! — И она исчезла с легчайшим скрипом, словно кто-то провел ногтем по бумаге.

Глухая ночь была уже не такая глухая. С улицы приглушенно доносились озабоченные голоса и лай возбужденных собак. Но Не-Трисс слишком поздно сделала выводы, ее разум все еще был потрясен словами женщины-птицы. Поэтому она оказалась совершенно не готова, когда неожиданно дверь открылась и комнату озарила свеча.

ГЛАВА 16 ПОЙМАНА

Времени нырнуть под кровать не оставалось. Ее глаза приспособились к темноте, свеча ослепила ее, и она еле рассмотрела две фигуры, стоящие перед ней.

— Трисс! — Голос матери был за гранью гнева или изумления. В нем слышались страх и смятение.

Не-Трисс могла только моргать в ответ. Какая она глупая! Она почему-то решила, что ее яростная схватка с женщиной-птицей не будет слышна обычным ушам, как никто не слышал вопли Ангелины в коттедже. Теперь она осознала, что это было очень-очень громко — настолько, чтобы всполошить всю улицу.

Свет медленно продвинулся в глубь комнаты, и Не-Трисс увидела, что подсвечник держит отец. Она вдруг представила, какой они видят ее: хлопающее глазами, растрепанное существо, сгорбившееся, как горгулья[8] на крыше собора.

— Трисс, что ты здесь делаешь? — Голос отца был подчеркнуто ровным.

— Ничего, — прошептала она. Глупая ложь, но ей было все равно. Что такое еще одна глупая ложь в доме, где и так полно глупой лжи?

Мать продолжала маячить в дверном проеме, и Не-Трисс заметила испуганные отблески в ее глазах. Оглянувшись, Не-Трисс поняла причину ее ошеломленного молчания. Священная комната была повержена в хаос. Большая часть наградных кубков Себастиана слетели со своих полок во время схватки с женщиной-птицей, несколько фотографий упали плашмя. Ковер вздыбился, а на деревянных полках и столе там и сям виднелись глубокие царапины.

— Трисс… — снова начал отец. — Я пытаюсь дать тебе шанс. Зачем ты пришла в эту комнату? Что… здесь сейчас произошло? Здесь был кто-то еще?

«Да. Я дралась с женщиной-птицей и с помощью ножниц выдавила из нее ответы на три вопроса». Не-Трисс уставилась на свои сцепленные руки. И покачала головой.

— Тогда откуда же доносился этот ужасный шум? — спросила мать.

Не-Трисс не надо было поднимать глаза, чтобы увидеть выражение материнского лица. Неуверенность, раздражение, нервно блестящие глаза.

— О, почему мы не обвиняем Пен? — Трисс услышала свой резкий ответ, ее голос был более грубым и низким, чем обычно. Что-то взорвалось в ней, и слова полились, несмотря на ее попытки сдержаться. — Мы же всегда так делаем, верно? Она для этого и нужна, разве нет? Мы во всем виним Пен, а потом меняем тему. И ничто не имеет значения, пока мы не говорим об этом.

Последовавшее за этим молчание было жутким. Теперь она знала, что между ними мог состояться целый разговор. Но его не будет. Она сама вырвала последние страницы несостоявшейся пьесы. Секунду больше всего на свете она хотела не сдерживаться, крикнуть, что они ей лгали много лет, и потребовать объяснений. Вот они стоят перед ней и ведут себя так, как будто это она ведет себя странно и вероломно, а сами все это время прятали письма, которые посылал им мертвый сын. Эта несправедливость наполнила ее яростью, больше свойственной Пен.

В следующий миг она вспомнила, что это Трисс они лгали годами и что у нее самой есть много опасных секретов, которые необходимо скрывать. Если она даст волю своей злости, поймут ли они, что она на самом деле чудовище? Может быть, она уже слишком много выдала?

— Отправляйся в свою комнату, Трисс. — Голос отца был настолько чужим, что Не-Трисс потребовалась секунда, чтобы понять, что он обращается к ней.