Песня первой любви

— Вот же черт, ты скажи — есть справедливость на этом свете или ее совсем нету, паскудство! — ругался проигравший битву с крепкими картежными мужиками неудачливый игрок, бывший студент Струков Гриша, тридцати двух лет от роду, обращаясь к своему институтскому товарищу Саше Овчинникову, когда они возвращались глубокой ночью от этих самых мужиков в Гришин «коммунал», где Овчинников хотел переночевать, так как явился он из Сибири, определенного места жительства в Москве пока не имел и квартировал далеко за городом, у тетки.

Цыкнув на соседей, которые, недовольные поздним визитом и грохотом отпираемых засовов, выставили в коридор свои синие морды, Гриша с Сашей оказались в струковской узкой комнате, основной достопримечательностью которой являлись специально сконструированные полати, куда вела деревянная лестница и где еще совсем недавно, подобно неведомому зверю, проживала под высоким потолком Гришина старенькая теща. Пока Гриша окончательно не расстался со своей Катенькой по причине вскрывшихся ее отвратительных измен. И пока Катенька, проявляя неслыханное благородство, не выписалась честно с Гришиных тринадцати метров и не переехала к «этому настоящему человеку», прихватив с собой и прописанную в городе Орле «мамочку».

— Нет, это мне не денег жалко, — заявил Гриша. — Хотя мне и денег жалко тоже, но в гробу я видал эти двадцать рублей, — бормотал Гриша. — Но что тот левый хрен мог меня пригреть на пичках, так этого я, по совести, ни от него, ни от себя никак не ожидал. Скажи, друг, у вас в Сибири бывает такое свинство?

— У нас, Гриша, в Сибири все бывает, — сказал Саша, зевая. — У нас вон ломали на Засухина дом и там нашли горшок с деньгами от купца Ерофеева, и через этот горшок сейчас одиннадцать человек сидят, потому что они золото не сдали, а напротив — принялись им бойко торговать, возрождая на улице Засухина капитализм. Вот так-то…

— Ух ты черт, кержачок ты мой милый, — обрадовался Гриша. — Вот за что я тебя люблю, дорогой, что вечно у тебя, как у Швейка, есть какая-нибудь история. Хорошо мне с тобой, потому что ты еще не выродился, как эти московские стервы, падлы и бледнолицая немочь.

В стенку постучали.

— Я вас, тараканов! — прикрикнул Гриша. И продолжал: — Веришь, нет, а боятся меня — ужас! Я по местам общего пользования в халате хожу, а им — ни-ни! Запрещаю. Нельзя, говорю! Нельзя! И все! Некультурно! Они меня за то же самое боятся, за что я тебя люблю. Я ж с детства по экспедициям. То у меня нож, то у меня пистолет, то я тогда медведя на веревке из Эвенкии привез, и полтора месяца он у меня отпаивался — соской, водкой, чаем.

— Медведя? — оживился Саша. — Я в Байките — аэропорту тоже там, когда ночевал, то там лазил медвежонок между коек, маленький такой, совсем с кошку. Цапнул одного дурака, он пальцами под одеялом шевелил. Тот ему спросонья переломал хребет. Мы все проснулись, взяли гада, раскачали хорошенько и выкинули в окно. Летел вместе с рамами…

— Хребет сломал? А медвежонок что? — заинтересовался Гриша.

— Что… Подох. Он же, ему же несколько дней всего и было. А гада потом вертолетчики посадили в самолет и говорят: «Мы тебя, козлину, административно высылаем, пошел отсюда, пока самому костыли не переломали».

— Вот же хрен какой, — опечалился Гриша. — Это ж нужно — беззащитного медведя! Стервы, есть же стервы на белом свете! Вот Катюша моя была — это уж всем стервам была стерва! «Знаешь, милый мой, если ты — мужик, так и бери себе мужичку! И потом, если б ты меня хоть немного уважал, ты бы не вел себя как скотина». А я ее не уважал?

Старуха год на полатях жила — я хоть раз возник? А то, что я пью, так я — не запойщик, я — нормальный. Пью себе да и пью. Вот так. И пошли-ка они все куда подальше…

— Стервы. Это верно, — равнодушно согласился Саша, прицеливаясь к полатям. — Не могу тебе возразить, друг, сам неоднократно горел. Сейчас вон — еле выбрался.

— Слушай, а ты помнишь эту харю? — внезапно разгорелся Гриша. — Ты помнишь, у нас на курсе ходила одна стерва, у ней еще ребенок был, она все всегда первая лезет сдавать и говорит: «Мне маленького кормить надо».

— Ну, — сказал Саша.

— А-а, ты ведь у нас появился на втором, так что не знаешь всех подробностей. С ней до всех этих штук ходил несчастный этот… Клоповоз… Клоповозов, что ли, была его фамилия. Или Клопин? Не помню…

— Неважно, — сказал Саша.

— Вот. И она раз подает в студсовет на него заявление, что, дескать, тити-мити, скоро будет этот самый «маленький», а что он, дескать, не хочет жениться, хотя он был у ней «первый» и всякие такие по клеенке разводы. Прямо так все и написала в заявлении…

— Ну и дура, — сказал Саша.

— Да, конечно ж, дура! — вскричал сияющий Гриша. — Потому что собрался этот студсовет, одни мужики, и спрашивают ее эдак серьезно — опишите подробно, как это было! Н у, умора!..

— А она что? — заинтересовался Саша.