Песня первой любви

— Ты противоречишь себе, — холодно заметил я. — Ты требовал активных действий. Вот они.

При этих словах я вырвался, с невесть откуда взявшейся физической силой раздвинул пневматические вагонные двери и, пнув кого-то напоследок, на ходу вышел из поезда.

Вы никогда не выходили на ходу из поезда? О! Сейчас я вам расскажу, что из этого получается.

Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет, и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы. Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.

Тут-то я и потерял веру в жилет.

Выйдя из поезда на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня. А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.

А теперь — все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком виде, в жутком состоянии, отдыхая после совершенно не свойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления пришел к полнейшему отрицанию жилета.

Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицаемый жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка!

Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорей пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.

* Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. — Дело в том, что однажды я целый месяц лежал в заразном желтушечном бараке и не имел никакого другого чтения, кроме книги французского коммуниста-кинокритика Жоржа Садуля «Всеобщая история кино». Я эту книгу перечитал несколько раз и вышел из желтушечного барака большим киноэрудитом. 99 % западных фильмов, описанных в книге, я, разумеется, не видел, потому что их в СССР не показывали.

…конфитюр… — Этим жеманным словом почему-то называлось в СССР варенье, изготовленное не дома, а на фабрике. Что и подметил в своей «Затоваренной бочкотаре» зоркий В.П.Аксенов.

«Золотые плоды» Натали Саррот… «Трансъевропейский экспресс» Роб-Грийе… Сартр… Камю… — Мы, юные провинциальные «образованщики», сильно уважали этих левых французских интеллектуалов, переведенных в СССР за «прогрессивность». Других французов мы тогда не знали и знать не могли — ни Бориса Виана, ни Жана Жене, ни Луи Селина. Французский язык оригиналов был для нас недоступен, как Луна.

Мне никто не поверит, но Бог даровал мне личную встречу с великим основателем «нового романа» Аленом Роб-Грийе в румынских городах Бухарест и Констанца, на какой-то конференции. Г-ну А.Роб-Грийе было уже за восемьдесят, но он вовсю хлестал красное вино, и лицо его, где как в капле воды отражалась вся его бурная жизнь, было подвижным и лукавым. Как ни странно, но он даже запомнил мою фамилию, хотя произносил ее с ударением на первый слог. Ну да что взять с француза, хоть он и великий! Я хотел прочитать ему непристойную частушку, которую в юном возрасте сочинил под влиянием его текстов и где фигурировали он и Натали Саррот (рифмы: Саррот — рот, Грийе — ее), но был для этого недостаточно пьян.

Свиные шашлычки

Разные люди посещали уютный ресторанчик при станции Подделково Московской железной дороги, разные люди просиживали там минуты, часы и дни, разные, но хорошие.

И станция тоже была ой-ё-ёй какая красивая — прямо завитушечка. Имела станция начищенный, средних размеров колокол, медный, в который никогда не колотили, числились там старинные часы с жесткими стрелками и выпученными цифрами, а также дежурный в красной шапке — строгий и нелюдимый, а вот, напротив, станционный милиционер Яшка Синяя Фуражка был очень простой и общедоступной личностью: он даже иногда детям грецкие орехи рукояткой револьвера колотил.

И канал Москва — Волга настолько близко к станции подходил, что летом видна была палуба теплохода, полная веселых оптимистов, и пустое верхнее пространство проходящей баржи, где трепыхалось по ветру матросское белье и босоногие фигуры, устроившись в штабелях колотых дров, исполняли на полуаккордеонах популярные песни и танцы — чаще всего «Лучший город Земли», ту самую, что поет оперный и эстрадный певец, сын Советского Союза и его народный артист Муслим Магомаев.