Песня певца за сценой

Владимир Гоник Песня певца за сценой

1

Следователь на миг омертвел и в ужасе глянул на конвоира. Тот уж на что службу знал, однако и его взяла оторопь: остолбенел, дышать боялся.

Оба стояли истуканами и таращились очумело, даром что опытные работники и всего насмотрелись.

Казенная комната, в которой произошло злодеяние, располагалась в большом мрачном здании на Владимирской улице, по которой в ту пору ходил трамвай.

Здание даже издали выглядело внушительно: серый бетон, облицованный грубо тесаным гранитом – не дом, неприступная крепость, выдолбленная в скале.

Хмурая казематная тяжесть здания выглядела неуместно на пригожей киевской улице среди зелени, старинных домов, ажурных балконов, веселых крикливых дворов и парящих поблизости в поднебесьи воздушно-невесомых куполов Софии.

В городе хорошо знали зловещий квартал между Ирининской и Малоподвальной. Даже праздный прохожий ускорял здесь шаги с холодом в груди и замиранием сердца; то была неосознанная тревога, какую рождает вид кладбища или тюрьмы.

На окнах серого дома висели одинаковые белые занавески, задернутые всегда наглухо – ни щелей, ни просветов, и если кому-то удавалось случайно проникнуть взглядом внутрь, то поверх занавесок открывались лишь портреты вождей, взирающих строго с голых стен.

Правда, никто здесь не останавливался, не замедлял шагов, все проходили второпях и, отойдя, испытывали облегчение. Стоило прохожему зазеваться, рядом вырастал человек с липким взглядом и такой неприметной и стертой наружности, что не запомнишь, как ни старайся.

Справа от здания помещался гараж служебных легковых машин, их тут мыли частенько в уютном дворике за решеткой, в погожий день бьющая из шланга струя сверкала ярко на солнце, черные глянцевые лимузины слепили блеском прохожих, а мокрый асфальт парно дымился, словно после дождя.

Слева на Ирининскую улицу вела приземистая подворотня с глухими железными воротами. Даже несмышленышу понятно было, что помещается здесь серьезное заведение. Впрочем, вслух интереса никто не проявлял, без слов понятно было. А тем, кто не знал, приезжему, скажем, довольно было беглого взгляда, чтобы все понять.

В городе серый дом именовался Дворцом труда. Это была не шутка и не выдумка, даже издали заметны были большие каменные буквы, выложенные по фронтону: ДВОРЕЦ ТРУДА.

По возрасту арестант оказался совсем юным, мальчишка почти, только-только школу кончил. И этот молокосос совершил такое, что не укладывалось в голове. Тщедушный, мелкий телом – узкие плечи, тонкая кость, в чем только душа держится, а вот на тебе, откуда что взялось: закоренелый убийца и бандит в подметки не годились этому сопляку.

Преступление он совершил сразу, как только переступил порог. В первое мгновение следователь и конвоир потеряли дар речи, лишь затравленно глянули друг на друга и поозирались беспомощно – нет ли еще кого. В этих стенах они всего насмотрелись, и похоже, на свете не было ничего такого, что могло бы их поразить. Но оказалось – есть: любое злодейство меркло в сравнении с тем, что стряслось.

Не случись это у них на глазах, они не поверили бы, что такое возможно. И одно уже то, что все произошло в их присутствии, делало их как бы соучастниками; при желании можно было усмотреть сговор: обязаны были предусмотреть и предотвратить, но, видно, не смогли или не захотели. И тут уж – страшно подумать! – сама собой напрашивалась мысль о заговоре.

Потрясенные до глубины души, следователь и конвоир не знали, что делать и как быть. Весь опыт борьбы с врагами потеряли они в этот миг, всю революционную свою бдительность и железную стойкость, о которых день и ночь трубила страна – растерялись, как дети, и забыли себя.

Честно говоря, было отчего потеряться: в расстройство их ввергла немыслимая, просто чудовищная тяжесть преступления.

Никогда прежде не встречали они столь подлого коварства. Да что там не встречали – не подозревали даже!

До сих пор самые закоренелые, самые матерые враги не отваживались на такое. Что ни день привозили их сюда поодиночке и скопом, но ни один пока не решился, никому даже в голову не пришло. И что конвоир, что следователь – да возьми любого служивого, никто и помыслить не смел, что такое возможно.

В первый миг они окаменели и пялились бессловесно, не в силах осмыслить и понять. В следующий миг они отважно вцепились в арестанта, хотя и пребывали в некоторой растерянности: после содеянного отнять чужую жизнь для злодея проще простого – убьет, глазом не моргнет. Если уж на такое пошел, значит, не осталось для него ничего святого: он мог надругаться над ребенком, взорвать детский сад или отравить городской водопровод. А убить двух сотрудников органов, двух славных чекистов, для него одно удовольствие. Как говорится, пустяк, а приятно.

И потому набросились они на классового врага с неукротимым большевистским пылом и рвением.