Песня певца за сценой

В тот жаркий день пятьдесят второго года он знал, что спастись не удастся – не удастся, как ни старайся, все доводы бессильны, никто даже слушать не станет, все объяснения напрасны, ты обречен, обречен, разве что осенит, пока везут, гениальная мысль, озарит, словно вспышка, пока машина кружит по киевским улицам, пронзит невероятная догадка, сумасшедшая идея единственный шанс, какой случается у проигравшегося в пух и прах игрока.

Сейчас они сидели обессиленно, будто после тяжелой изнурительной работы – ни дать, ни взять, старые закадычные друзья. Впрочем, вероятно, так оно и было: палач и жертва – чем не друзья?

– Да, обвел ты меня вокруг пальца, обвел, – вяло, но с горечью признал следователь.

– Не горюй! Радуйся, что хоть правду узнал. Мог ведь и не узнать, представляешь? Так бы и думал, что я сумасшедший. А встретил меня и узнал правду.

– Да пошел ты!.. На кой черт мне твоя правда?! Если б тогда… А теперь… – старик безнадежно махнул рукой и умолк, потеряв всякий интерес к разговору.

Но видно, мучил его еще один вопрос – последний, единственный, без которого он не мог спокойно доживать.

– Как же тебе пришло в голову такое? – спросил он тихо, будто и поныне боялся чужих ушей, будто опасался, что кто-то услышит и донесет.

Доктор молчал. Он сидел с отсутствующим видом и не двигался, точно не осталось у него сил – одна пустота.

– Как ты мог? – повторил следователь вопрос и посмотрел жалобно, как нищий в ожидании подаяния.

Германов не слышал его и, похоже, отсутствовал. Он был сейчас там, в том летнем дне, отстоящем на сорок лет; сейчас доктор в мгновение ока вернулся туда и пережил тот день заново наяву.

Пока его везли, надо было придумать что-то, что не укладывалось в голове – нелепость, несуразицу, отчаянный выверт под стать безумию, нечто такое, что нормальному человеку, а тем более служаке-следователю не приснится даже в кошмарном сне.

– Скажи, прошу тебя, – канючил старик. Он пожух весь, морщины на лице обозначились резче, постарел на глазах, и казалось, без ответа ему не жить. – Скажи… Я ведь спать не смогу. Как у тебя рука поднялась?

Германов улыбнулся. Ему стало вдруг весело – весело и легко, он засмеялся, поднялся резко и, не ответив, беглым шагом направился к выходу.

Ясный, сошедший на город вечер был расцвечен огнями, улыбками, блеском глаз, разноголосицей, ускользающим женским смехом, шепотом, отголосками музыки…

Отчетливо, точно кто-то навел на резкость, доктор вспомнил тот день, когда после ареста его под конвоем провели по коридорам большого серого здания и ввели в кабинет, где за столом сидел уставший от бессонницы следователь.

Едва переступив порог, Германов схватил внезапно со стола графин с водой и, не раздумывая, пустил в портрет вождя, висевший на стене.

Послышался грохот, звон, графин в куски разнес стекло и раму, в клочья разодрал усатый лик вождя и сам разлетелся вдребезги, окатив следователя водой и усыпав кабинет осколками.

Доктор отчетливо вспомнил тот миг: кто-то осветил ярко скрытое в темноте пространство – он шагнул туда наяву.

Германов спешил прочь по аллее среди деревьев и цветников. Неожиданно внимание его привлекла музыка. Она возникла незаметно из разнобоя голосов, из шарканья подошв, смеха, из толчеи и сумятицы звуков, из уличного шума возникла, прорезалась, окрепла и стала отчетливой. Доктор узнал знакомую арию.

Германов вышел из парка и продолжал идти по улице вдоль ограды. Ария доносилась из транзисторных приемников, из распахнутых окон, из автомобилей, которые стояли вдоль тротуаров и проносились мимо. Голос певца звучал на вечерней улице и взмывал вверх над крышами и дворами, над деревьями в освещенное городским заревом небо.