Песня певца за сценой

– Обманул ты меня!.. Обманул!.. – безутешно горевал партнер и стонал, раскачивался, словно от невыносимой боли. Однако он не притворялся, его на самом деле жгла и душила невыразимая печаль.

В сердцах он смахнул с доски фигуры, они брызнули в разные стороны, а старик, зажмурившись, мотал головой и выл от досады, что его когда-то так провели.

– Ты не представляешь, как я рад. Все годы я мечтал, что встречу тебя, – сердечно говорил доктор партнеру, как бы в надежде, что тот разделит его радость, лицо его ожило и светилось от счастья, на губах играла торжествующая улыбка. – Все годы я мечтал, что встречу тебя, встречу и расскажу. Я уже надежду потерял, думал – умру не встречу. Нет, есть все-таки на свете справедливость, есть! Ах, как мне повезло, правда?

Партнер задрожал, затрясся, сцепив зубы, вскинул двумя руками доску над головой. Он бы ударил доктора, но Германов успел вскочить, ухватил доску, они тянули ее каждый к себе – со стороны, должно быть, забавная была картина: шахматная партия перешла в рукопашную. С разных сторон на них смотрели люди.

– Эй, старики, что не поделили?! – крикнул им кто-то из шахматистов.

– Звание чемпиона мира! – смеясь, ответил один из зрителей.

Германов вырвал доску из рук партнера и бросил ее на траву. Старик обмяк, сел обессиленно и плакал безутешно, всхлипывая и сморкаясь, скулил тонко, и понятно было, что горе его неподдельно. Позже он затих, смотрел задумчиво в одну точку, лицо его постепенно обсохло, хотя красные погасшие заплаканные глаза выдавали горе.

Иногда губы его вздрагивали, он молча кивал и качал головой – себе, своим мыслям, беседовал беззвучно сам с собой, не понять только с каким нынешним или тем, давним…

Неожиданно он глубоко вздохнул, как наплакавшийся всласть ребенок, и спросил подчеркнуто равнодушно:

– Как же ты удумал такое? Я же мог тебе не поверить.

– Не мог, – возразил Германов.

– Ты что говоришь?! – поразился партнер. – А если б я раскусил тебя?!

– Но ведь не раскусил, поверил, – усмехнулся Германов снисходительно. – Я это заранее придумал.

– Придумал!.. Тебя сразу расстрелять могли!

– Могли, – покладисто согласился Германов. – Но ведь не расстреляли. Не будем торговаться: обошлось и ладно.

– За такое… – старик осуждающе качал головой. – За меньшее расстреливали. А за такое… Сразу к стенке могли.

– Могли, могли, – покивал доктор. – Но видишь, пронесло. В больнице подержали и все. У меня на это расчет был.

– Расчет… – недоверчиво повторил следователь.

– Да, расчет…

Старик подавленно молчал, вздыхал огорченно, сетуя, что так опростоволосился.

– Однако ты рисковал, – хмуро заметил он глядя в сторону с мрачным видом.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское, – улыбнулся Германов. – Тут одно из двух: либо – либо.

– Жаль… Ох, как жаль, что я тебя тогда не раскусил, – искренне огорчился следователь.

– Я не жалею, – засмеялся Германов.

– Жаль!.. Жаль!.. – сокрушался партнер и морщился, будто ногу жал тесный ботинок.

– Не расстраивайся, – по врачебной привычке успокоил его Германов. Теперь-то что убиваться?

– Да-а, ускользнул ты от меня, – с сожалением мотал головой следователь. – А не дай я тогда маху… не сидеть бы тебе здесь…

– Это точно, – подтвердил доктор без колебаний – Тут ты прав.

– У нас никто не сомневался, что ты сумасшедший, – скорбно поведал следователь, но на этот раз доктор отказал ему и его сослуживцам в сочувствии.

– Все равно это вас не оправдывает, – сказал Германов твердым казенным голосом, как начальник, объявляющий порицание подчиненному, и добавил строго. – Матерого врага упустили.

Старик глянул, недоумевая, и не мог взять в толк – то ли впрямь упрек, то ли издевка. Он внимательно оглядел партнера: белый костюм, светлые летние туфли…

– Процветаешь, небось? – спросил он с заметной обидой. – Все вы так… Нас обвиняете, а сами… В начальники, видно, выбился?

– Я врач, – ответил Германов, скучая.

– Ну да, конечно, – понимающе кивнул старик. – Белый халатик, да? Жена, дети, внуки… Все, как полагается. Квартира хорошая, печки-лавочки, да?

Германов, улыбаясь, развел руками – мол, что есть, то есть.

– А меня родной сын не признает, – продолжал следователь. – Так и говорит: не хочу тебя знать! Это как, а-а?

Доктор неопределенно пожал плечами, что означало – не берусь судить.

– Один живу, – упрекал старик. – Один, как перст. Слово перемолвить не с кем. Помру, никто не узнает. Это как, правильно?! Нормально?!

Он умолк, негодуя на жизнь и, понятно, на всех, кто устроил ее такой. Он был прав, конечно, жилось людям несладко, жизнь бежала стремглав без внимания к отдельному человеку, и как тут не сетовать, как не роптать?

Но ведь они сами все устроили, думал Германов, сами, своими руками, все старания приложили, чтобы так жилось, всю свою власть употребили, все умения и способности.

– Так ты врач? – поинтересовался следователь. – Меня благодарить должен. Не отпусти я тебя тогда… А теперь вот… Даже спасибо не сказал…

– Спасибо, – прочувствованно поклонился Германов. – Большое спасибо!