Песня певца за сценой

Сидя в пироге, Кирилл терпеливо сносил обвинения. Маруся в досаде на его безответность разгоралась сердцем, голос ее начинал звенеть, она негодовала искренне и чисто, обвиняя его во всех смертных грехах, главным из которых было отсутствие любви.

Наконец, он не выдерживал.

– Прекрати! – остерегал он ее мрачно, но Маруся уже не могла остановиться.

– Не затыкай мне рот! – отрезала она в ответ и продолжала гневно обличать мужа.

В конце концов, он осекал ее меткой оплеухой. Маруся умолкала на полуслове, на лице ее появлялась странная усмешка, явное торжество: еще бы, она добилась своего, несмотря ни на что.

Маруся порывисто смахивала пирог на пол, тело ее содрогалось от возбуждения, глаза горели; очертя голову она кидалась в драку.

Понять и объяснить это было никому не под силу: раз в году они немилосердно дрались, в другое время жили душа в душу.

После драки, избитая до полусмерти, Маруся испытывала болезненное удовлетворение и улыбалась обессиленно, но с облегчением, словно перенесла тяжелую болезнь и пошла на поправку. Лицо ее светилось тихой радостью и умиротворением. И до следующей драки они относились друг к другу с кроткой нежностью и вниманием.

Германов мог лишь догадываться. Похоже, раз в году женщина задумывалась над чувствами мужа, решив, что он к ней охладел. И похоже, она в тревоге стремилась привлечь его внимание, чтобы удостовериться в мысли, что муж неравнодушен к ней.

В этом заключалась некая загадка. Раз в году женщина с особым тщанием пекла пирог, но никого не угощала – напротив, делала все, чтобы муж любимый и единственный – сел в пирог. Не было случая, чтобы ей это не удалось.

Избив жену, Кирилл включал проигрыватель и в тишине сосредоточенно слушал арию, наклонив лицо и супя брови от напряженного внимания. И сейчас доктор с любопытством взирал на него.

– С детства слушаю, – неожиданно сообщил Кирилл. – Эту арию мой отец любил.

– Неужели?! – весело вскинул брови Германов. – Неужели?!

– Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит. Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.

– Интересно, – покачал головой доктор. – Часто видитесь?

– Мы с ним расплевались давно, – помрачнел хозяин. – Он сам по себе, а я сам. Знать его не хочу.

Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после которой голос певца снова наполнил комнату.

Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и кротким смирением на лице.

Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо чужого существования, которое, говорят, потемки.

3

Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров. Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают тепло.

Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе сшил.

Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода, слабая ироническая усмешка на губах.

В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый муравейник, проснувшийся после зимней спячки.

Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг – рядом и поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего оживления, не погружаясь, – присутствовал и уходил, не посторонний и не свой.

Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб сколько лиц, сколько глаз!

Но – мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно знает что-то, о чем другие не догадываются.

Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка: среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет грудь.

Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.