Песня синих морей (Роман-легенда)

Это открытие прибавило сил. Колька сжал зубы, расчетливо рассудив, что боль за боль — не такая уж дорогая, почти справедливая плата. «Жаль только, ползти неудобно: скользко… Примерзшие грудки битого льда впиваются в локоть и ребра, но если их обминать — до вечера не доберешься к Петру…».

Лицо Петра было серым. В уголке губ сгустилась темная струйка крови. Залетная льдинка лежала на Лемеховом виске, медленно таяла, и капли воды от нее стекали по небритой щеке, словно Петро, заждавшись стожарского друга, плакал — потерянно и безнадежно.

— Сейчас, сейчас, — быстро заговорил Колька. Он бережно вытер лицо Петра, и тот слабо, сдавленно застонал. «Жив! Немедленно надо возвращаться…» Взглянул на полоску Лисьего Носа, едва различимую отсюда, со льда, — сердце овеяло студеной тоской: между ними и берегом простиралась плоская равнина залива, многие километры завьюженного пути. Хватит ли у него сил?

— Надо ползти, — повторил он упрямо, вслух, и голос его прозвучал как приказ, отданный самому себе.

Выдвинув локоть, прижал к себе спину друга, а голову положил на свою щеку. Уперся здоровой ногой в какую-то глыбу, напрягся и услышал, как затрещал маскхалат Петра, уже успевший примерзнуть ко льду…

Каждый метр давался с трудом. Локоть и нога скользили по льду, и потому многие движения, в которые вкладывал Колька, казалось, последние силы, пропадали впустую. Он часто останавливался, подолгу передыхал. Оглядываясь, отмечал с грустью, что они проползли от канала лишь сотню-другую метров.

На снегу, позади, оставались крупные капли крови.: «Чья? — напряженно раздумывал Калька. — Если моя, неважно… А если Петрова? Рана его, видать, посерьезней моей». Думы о товарище заставили забыть обо всем и снова не медля трогаться в тяжкий путь. Он полз, выискивая глазами всякую выбоинку, всякую льдинку и трещинку, за которые можно было бы зацепиться одеревеневшими пальцами. Полз и метр, и второй, и десятый, пока вконец не выбивался из сил…

Завеса над каналом таяла, постепенна рассеивалась, в вместе с нею редел артиллерийский огонь. Снаряды падали теперь с долгими паузами, рвались как-то бесстрастно и нехотя. Накал недавнего боя явно спадал. «Дошел ледокол или нет?»

А небо над заливом светлело. Солнце, расковав броневые плиты плотных тяжелых туч, снова, как в час рассвета, наполнило льды праздничным и веселым сиянием. В торосах играли сполохи. Дальние гряды лесов укрыли в чащобы хмурую синь, рыжели медвянистым золотистым отливом. В этих новоявленных красках было столько жизни и утверждения, что Колька не выдержал, приподнялся на локте и с надеждою заглянул в лицо друга. Быть может, почувствовав этот взгляд, Лемех с трудом приоткрыл глаза — тусклые и пожухлые, точно степь, прибитая первыми октябрьскими утренниками.

— Петро! — обрадовался Колька. — Потерпи малость, скоро будем на Лисьем Носу!

— Ты… брось меня… — не губами, скорее челюстью, которою еле двигал, вымолвил Лемех.

— Ну, чего еще выдумал! — рассердился Колька. Подчеркнутым возмущением он пытался прикрыть свой испуг. — Сейчас поползем дальше!

— Брось… — повторил Петро. — Внутри у меня… сожгло. Один только пепел остался…

— Это тебе с усталости кажется, — успокаивал Колька, стараясь ободряюще улыбнуться. — Врачи свое дело знают! Заштопают, залатают, подкрасят заново суриком, — служить и служить тебе, до адмиральских чинов!

— Слушай, Робинзон… — произнес Петро, и Колька вздрогнул от этой полузабытой клички. Догадался, что мысли друга сейчас далеко, в Стожарске. — Люська, сам знаешь… смеялася надо мной. А после, когда отступали… Пришла она ночью ко мне. Женою. За все обиды, оказала, отлюбим друг друга…

Он надолго умолк, собираясь, видимо, с силами. В глазах его, холодных, как небо, на миг просочилась ясная солнечная теплынь, но тут же снова угасла.

— Может, сын у нас будет… — глотнул он комочек боли. — А я вот… Ты обещай мне, — Лемех медленно повернул голову, так, чтобы видеть глаза товарища. — Люську и сына не оставишь одних.

— Да что ты заладил! — перебил его Колька, больше всего боясь не выдержать взгляда Петра, отвести глаза. — Мы еще на свадьбе твоей погуляем! Сына Колькою назовем!

— Обещай, — всхлипывая, просил Петро, и Колька осекся, увидев под ресницами друга такие же синеватые, как веки, слезы. — Обещай, — просил Петро, слабея от воспоминаний и нерадостных дум о жене.

— Клянусь тебе, Петрику, — сдавленно вымолвил Колька, чувствуя, как горечь заволакивает глаза. — Только зря ты… Скоро будем на Лисьем Носу…

Он обнял Петра и снова пополз. Ему казалось, что только от разговора с другом, от воспоминаний о Люське, о матери, о Стожарске разнылось и разболелось бедро, словно обожженное каленым железом.