Песня учителя

Может, Лотта оттого считала приглашение в дом жестом чересчур интимным, что жила одна? Ей казалось, что у семейных пар дома выглядят намного официальнее, чем у одиночек. Да, так она полагала. У преподавателя скульптуры дом официальнее, чем у Лотты, она же бывала у них в гостях. Он будто бы и обставлен напоказ. Когда дочь еще жила дома и к ней приходили друзья, дом у Лотты тоже выглядел официальнее. Тогда прихожая, гостиная и кухня представляли собой что-то вроде официальных помещений, а сейчас Лотта все их присвоила себе, хотя вообще выступала против присвоения. Впрочем, может, все на самом деле иначе.

– О чем задумались? – Он спросил это так, будто между ними уже сложились тесные, доверительные отношения. Таким тоном разговаривают любовники, когда между ними повисает вдруг тишина. О чем задумалась? Медленно, чуть нерешительно Лотта ответила, что ей кажется, будто после переезда дочери она словно присвоила себе весь дом, хотя вообще-то против присвоения.

– Ха-ха, – хохотнул он, – тем лучше.

– Почему? – удивилась она.

– Так мне будет проще ближе к вам подобраться, – объяснил он.

– What’s in it for me?[5] – поинтересовалась она, и он ответил, что ей, возможно, тоже интересно по-новому взглянуть на то, что она сама прежде считала знакомым, настолько знакомым, что она уже и внимания не обращала.

– То есть вы полагаете, будто это в ваших силах, – сказала она.

– Я должен в это верить, – ответил он, – мы должны верить, – и он посмотрел на нее с такой серьезностью, что Лотта дара речи лишилась.

На берег выбежали несколько собак, и Таге Баст направил на них объектив. Собаки гонялись, прыгали друг на друга, в шутку дрались и бесстыдно нюхали друг у друга гениталии.

Таге Баст подошел ближе и наклонился, чтобы уж точно ничего не упустить. Когда одна собака – видимо, кобель – пристроилась сзади к другой – очевидно, суке, – и, обхватив ее лапами, попыталась влезть на нее, Таге Баст подкрался к ним почти вплотную, однако сука, к счастью, высвободилась и огрызнулась, кобель вернулся к своему смущенному хозяину, который тут же взял его на поводок. Лотте тоже стало неловко, а владелец суки, пристегнув к ее ошейнику поводок, побыстрее увел собаку прочь. Таге Баст вернулся к Лотте, сел на плед, поднял бокал и отхлебнул вина. Лотта не удержалась:

– А эти-то кадры вам зачем?

– О, они мне наверняка пригодятся. – Он хитро улыбнулся, и Лотта вдруг представила, как новая преподавательница балета проделывает разные балетные па.

Солнце потихоньку опускалось, и кора на березах белела иначе, чем днем, оттенок ее отличался от белизны флагштока на противоположном берегу реки, на солнце набежала туча, и в воздухе разлился внезапный холод. Лотта, одетая для теплого дня, решила, что пора идти. Но Таге Баст ни с того ни с сего улегся на спину и принялся снимать небо. Потом он протянул ей камеру и предложил тоже лечь на спину и направить объектив на небо. Лотта послушалась и тотчас же заметила: действительность приблизилась, стала почти резкой.

Солнце село. Похолодало еще сильнее, и Лотта дрожала, ее не спасал даже новый небесно-голубой свитер из шерсти лам, который Таге Баст назвал красивым. Лотте захотелось рассказать о бомже, но она промолчала. Вообще-то у нее складывалось впечатление, будто Таге Басту и так все известно. Может, он, спрятавшись за столбом, снял, как Лотта покупает бомжу выпивку? Может, он вообще каждую секунду ее снимает, стоит ей лишь выйти за дверь? Может, именно поэтому он так жаждет прорваться к ней в дом?

Они молча допили вино и встали. На сегодня достаточно. Она сложила в корзинку вещи, отряхнула плед от травы и листьев, взяла засохшие бутерброды и направилась к речке. Едва завидев на воде крошки, спокойно рассекавшие воду утки устремились к Лотте, и некоторые наиболее отважные даже засеменили к ней по берегу. Среди уток была одна с поврежденной лапкой, птица ковыляла по едва проклюнувшейся траве, подволакивая лапку, не поспевая за своими сородичами. Заяц с искалеченной лапой! Как бы ни старалась Лотта подбросить калеке – а это была самка – крошек, другие утки все равно опережали беднягу. Что же она, Лотта, могла поделать? Ничего!

Они молча вышли на тропинку и попрощались, но перед тем, как разойтись в разные стороны – она вернулась бы в свой дом, а он – на Майорстюа, – перед тем, как расстаться, он поднял руку, правую, свободную, ту, в которой не было камеры, и погладил ее по щеке. Тепло от его руки словно проникло сквозь кожу и плоть, добралось внутрь, до зубов, до их корней.