Песочные часы

Так они могли говорить часами, делая большие глаза, актерски восклицая: «Что вы говорите!» Мелькали слова: первый муж, второй муж, третья жена, бросил, сошелся, оставил ей квартиру… Причем имена произносились известные, даже знаменитые. И чем известнее было имя, тем слаще и самозабвеннее был их треп.

Но на некоторые темы они говорили тихо и обиняками, словно опасаясь называть вещи своими именами. В такие моменты я напрягала слух, чтобы понять, о чем идет разговор. Так я узнала, что Сережин отец еще до войны был арестован, и теперь Сережу из-за этого вряд ли примут во ВГИК на режиссерский, хотя он явно очень талантливый мальчик и идет на золотую медаль.

— Но ведь это просто нелепо! — пониженным голосом возмущались они. — Сколько ему было в тридцать седьмом? Три года! Что он мог тогда понимать!

— Да, но… Анкета… Сын врага народа…

— А что, если Ему написать? Туда?

— Туда?

— А что? Мне рассказывали: одну девушку не приняли в институт по этой же причине, она написала Ему самому и оттуда пришел приказ ее зачислить.

— Неужели?

— Представь себе! Он же многого не знает!

Трагичность Сережиной биографии придавала моей влюбленности особую остроту. Этот сильный парень, который прекрасно играл в футбол и в волейбол, плавал кролем и почти на равных разговаривал со взрослыми, был, оказывается, уязвим, и то, что я узнала его тайну, делало нас как будто тайными сообщниками.

Однажды мои походы в столовую закончились. Мама сказала:

— Мне надоели эти твои постоянные опоздания. Всего одно-единственное у тебя дело, и то ты его делаешь тяп-ляп. Меня это не устраивает. Я договорилась с девочкой.

— С какой девочкой?

— С Таней. Я ей буду немножко платить, и она с удовольствием будет носить судки.

— Так Таня же в Ярцеве живет.

— Нет, она теперь здесь. У нашего соседа, старичка. Так что очень удобно.

Я не особо огорчилась. Таня так Таня. В конце концов, это давало мне свои преимущества: теперь не нужно спешить домой к точно назначенному времени.

Марину Федоровну я так ни разу и не встретила, а с Таней мы теперь каждый день виделись. Она приносила судки и уходила в развалюшку, в которой теперь жила. Старичка Таня называла «крестный». Когда мы кончали обед, мама выходила на крылечко и окликала Таню. У нас довольно много оставалось еды, и хлеб скапливался, потому что я хотела похудеть и старалась есть как можно меньше.

Мама соскребала все остатки в одну миску и подвигала Тане. И садилась рядом смотреть, как Таня ест. Маме почему-то это нравилось. Она обращалась ко мне:

— Посмотри, как она изящно ест. С аппетитом и в то же время не жадно. Посмотри, как она помогает себе кусочком хлеба. Откуда это у нее? Кто ее учил хорошим манерам?

Не знаю, было ли Тане приятно есть под эти комментарии. Вряд ли. Я бы так не могла. А Таня могла, потому что была голодная. Это было заметно по тому, с какой деловой сосредоточенностью она ела, как тщательно вытирала кусочком хлеба опустевшую миску. Потом она вставала из-за стола и, глядя в пол, произносила:

— Спасибо.

— Наелась? — удовлетворенно спрашивала мама.

Таня мыла посуду, а я выходила на крыльцо с книжкой.

Иногда, кроме посуды, мама еще просила ее вымыть крылечко. Таня мыла, а я поднимала ноги, чтобы не мешать ей, когда она протирала под лавкой.

Когда она уходила, я говорила мрачно:

— Я бы сама могла вымыть.

— Я знаю, как ты моешь! — сердито отвечала мама. — Одно-единственное дело я тебе поручила, и то!.. И потом, как ты не понимаешь! Она очень заинтересована в этой работе. Им сейчас трудно, для них это подспорье. Я же ей плачу!

После полдника отдыхающие собирались у волейбольной площадки. Болельщиков было много, и среди них на почетном месте сидел главный режиссер. Поэтому каждая игра превращалась в маленький импровизированный спектакль.

Вообще-то, все, кроме Сережи, играли довольно плохо, но как раз это и придавало ежедневным соревнованиям особое комическое единство. Сережин друг, Шурка Штейн, сидел на стремянке и судил игру, подражая интонациям футбольного комментатора Вадима Синявского.

Однажды на волейбольной площадке появилось новое лицо — девушка в синей юбочке и белой блузке с матросским воротником, невысокая, очень хорошенькая, с каштановыми, подстриженными до плеч волосами. Ей кричали:

— Давай, Искра! Врежь им, Искра!

Она улыбалась и «резала».

Искра. Необычное имя, но оно к ней шло. Она играла на той же стороне площадки, где Сережа, и чувство надвигающейся опасности все больше утверждалось во мне. Мне уже казалось, что Сережа пасует мячи только ей, а она — только ему, и это неспроста, что они вроде как уже отделились от остальных. Я убеждала себя, что это мне только кажется, просто они играют лучше других, вот и пасуют друг другу.

Когда на пляже Сережа мужским, оценивающим взглядом смотрел на Женьку Дубцову, я, может, тоже ревновала, но это была, скорее, игра в ревность, потому что я чувствовала, что Сереже не нравится Женька.

А тут я испугалась.