Песочные часы

К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел — наелись домашних вкусностей, привезенных родителями. Мертвый час отменили — нужно было готовиться к спектаклю.

Сооружали занавес на высокой сцене перед павильоном-столовой, ставили скамейки и стулья, устанавливали декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани. Отыскали ее за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве с книгой на коленях.

— Ты что?! — закричала Валя. — С ума сошла? Бежим быстрее! Аня подняла от книги распухшее от слез лицо и высморкалась в подол сарафана.

— Как же ты будешь играть с такой рожей? — поинтересовался Мишка Рапопорт, который играл гауляйтора.

— Я вообще не буду играть, — сказала Аня.

— Как не будешь?! Уже рассаживаются! У тебя первая сцена! Ты что?!

— Мою роль Оксанка репетировала, — сказала Аня. — Она сыграет.

Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.

— Возьми себя в руки, — сказала она. — Ты коллектив подводишь.

— Не могу! — всхлипнула Аня. — Как я с такой рожей!.. Пусть Оксанка!

— Хорошо. Пусть Оксанка, — согласилась воспитательница. — Но ведь не Оксанка, а ты мечтаешь стать артисткой. А артист должен играть. Какое бы ни случилось несчастье и даже горе. Если он, конечно, настоящий артист и понимает свой долг. Человек, Аня, может всё, если подчиняется долгу. Встань! Докажи самой себе, что ты можешь стать настоящей артисткой.

Вообще-то, Ольга Николаевна не донимала нас назиданиями, любила пошутить. Пожалуй, это была ее первая и единственная подобная речь, но она прозвучала к месту. Выразила то, что в тот момент бессловесно кипело и булькало в наших душах.

…Родители уже сидели на скамейках и стульях под открытым небом. На сцену вышел Славка Степанов, наш горнист и конферансье, и объявил о начале спектакля. Двое мальчишек из младшей группы, мрачные от чувства ответственности, раздвинули занавес.

Не больше десяти минут прошло с того момента, как Аня сидела у липы и утирала сарафаном зареванное лицо. А сейчас она так естественно смеялась, так весело взбивала мыльную пену, с таким неподдельным удовольствием мазала Гришку кисточкой для бритья, что зрители то и дело принимались хлопать. Это была разбитная, симпатичная парикмахерша, но в то же время и коварная шпионка, ух какая коварная! Если бы герой не был таким проницательным, он легко мог бы попасться на ее шпионскую удочку. И когда она, поговорив по телефону с шефом иностранной разведки, ушла со сцены, зал разразился единодушными долгими аплодисментами и комментариями: «Замечательно!», «Какая органика!», «Внешне — совершенно Вера Бендина!», «И от Анатолия Осиповича много!», «Браво, Анечка!»

Больше зрители никому не кричали «браво!» Наоборот, чем дальше, тем веселее становилось в зале. Андрей Львович Абрикосов, глядя на Гришку, хохотал раскатистым басом и приговаривал: «Ну, негодяй! Это он карикатуру на меня!.. Ну, поросенок!»

Валя с отвращением поцеловала Гришку материнским поцелуем и под смех зрителей облегченно убежала со сцены. Танька Пашкова, дрожащим от ужаса голосом произносила: «Да, господин гауляйтор!» «Нет, господин гауляйтор!» Блокнот дрожал в ее руках, и она была похожа на двоечницу, плавающую на экзамене. Гауляйтор в огромных очках, с огромной сигарой в зубах, то и дело косился в зал, где его папа, Иосиф Матвеевич, утирал слезы от смеха.

Спектакль окончился. Артисты наскоро разгримировались и вновь соединились со зрителями. Наступило время расставания, уже шофер ходил вокруг автобуса и поглядывал на часы…

Перед сном, уже лежа в постели, Валя сказала:

— Если честно, то мы все играли отвратительно, кроме Аньки.

— Да ну, — махнула рукой Аня. — Все равно я ничего себе не доказала.

— Если бы не Ольга Николаевна, ты бы никому ничего не доказала, — сказала справедливая Валя. — А так доказала.

Ольга Николаевна каждый год ездила со своей маленькой дочкой в наш лагерь воспитательницей. Она была двоюродной сестрой артистки Лёки Коровиной и преподавала в школе литературу.

Что со мной происходит

Узкой межой иду через поле еще зеленой пшеницы. Теплый ветер надувает подол моего сарафана. Босым ступням приятна теплая твердая гладь тропинки, а лицу и плечам — горячее прикосновение солнца. Я подставляю зеленому ветру грудь, где набухли и топорщат сарафан два немножко болезненных, недавно появившихся бугорка. На людях я их стесняюсь, сутулюсь, но сейчас никто меня не видит, мне свободно, я раскидываю руки, и колосья с обеих сторон щекочут мои ладони. Плыву по зеленому морю и пою про девушку из маленькой таверны, которую полюбил суровый капитан:

Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых бравые матросы
Поднимали не один бокал…