Песок

Воды и еды оставалось на пять дней, но они растянули запасы на восемь. Вик говорила им, что не стоит ждать, но они ждали. Мать говорила им, что не стоит надеяться, но они надеялись. Еще восемь дней они провели в лагере, в раскаленной в полдень и холодной в полночь палатке, утешая и поддерживая друг друга. Они никогда еще не были столь долго все вместе, проводя время в разговорах и размышлениях. Истории о Вик перемежались историями об отце в долгом ожидании чьего-то возвращения — если не идущего из-за горизонта человека, то хотя бы призрака. Если не призрака, то хотя бы какого-то известия. Если не известия, то хотя бы знака.

Палмер рассказывал про Данвар. Сунув палец в прореху на животе, он признался в убийстве, и мать обняла его, будто он снова стал мальчишкой. А Коннер увидел в рыдающем старшем брате мужчину. Казалось, будто так теперь будет продолжаться всю жизнь, пока тянулись дни и ночи, и каждый выпивал по полкрышечки воды. Никто из них не мог вернуться в Спрингстон, поскольку города больше не существовало. Им предстояло жить в палатке, пока не закончатся вода и еда. Тянулись бесконечные дни и ночи, рассказы смешивались со сновидениями, неделя казалась целым летом, луна превратилась из серпа в набухший диск, и даже ритмы и завывания ветра можно было ощутить и предвидеть, подобно некоему старику, который столь сосредоточенно наблюдал за песками в течение многих лет, что мог нарисовать пейзаж, которого еще нет, но который будет.

Столь пронзительно ощущалось каждое мгновение — в особенности возле трещины в земле, Бычьей раны, где в душе любого стоявшего там открывалась пугающая бездна, где можно было, пошевелив пальцами ног, ощутить между ними поток холодного воздуха, делая вид, что именно к тебе обращен доносящийся снизу вой, воображая во тьме прекрасное лицо, кричавшее: «Не надо! Отойди! Ты слишком смел, прекрасен и исключителен, чтобы взирать на меня!»

Но Коннер все равно сидел там, болтая в расселине ногами, — столь близкими стали их отношения за прошлые недели, столь пустыми казались угрозы и столь слабым влечение. Он сыпал песок между пальцами к центру земли, глядя, как неподалеку летят на ту сторону стеклянные шарики, которые делал из песка Палмер, бoльшую часть времени пытавшийся показать, на что он способен, — наверняка думая, что лучше бы туда отправился он сам как старший сын.

А на восьмой день, когда прошли все сроки для возвращения, когда ждать стало невозможно, когда последние капли воды смочили язык Роба и даже заплесневелую буханку хлеба поделили между всеми, они собрались у расселины в земле, много раз пересеченной туда и обратно, будто прошитой стежками, и взглянули на безмолвный горизонт.

Было раннее утро. Солнце еще не взошло, и за горизонтом таился розовый призрак рассвета. В нависшем ночном небе ощущалась необычная тяжесть. Звезды исчезли, но их поглотил не свет наступавшего дня, а нечто, висевшее в воздухе. Коннер сбросил платок. Песок, обычно круживший на ветру, таинственным образом исчез, будто испугавшись чьей-то поступи вдали. Холодное утро стало еще холоднее, лед в ночной пустыне словно жалобно цеплялся за рассвет в страхе перед розовым призраком, и Коннер услышал шаги. Услышал рокот. Какой-то звук. Что-то приближалось.

— Что-то надвигается, — проговорил Роб, поднимаясь на ноги. — Что-то надвигается! — крикнул он.

Палмер, Лилия и мать прекратили разбирать палатку и побежали к двум мальчикам у расселины, вглядываясь и вслушиваясь в тяжелую тьму. Парусина палатки хлопала на поднимавшемся ветру, слышался ритмичный, становившийся все громче звук. То были не шаги мертвых, или их давно ушедшей сестры, или их отца — но нечто еще более невозможное. Сперва оно обрушилось на Роба, а потом на мать, забарабанив по песку, неся с собой порыв холодного ветра и затмевая звезды, — влага с небес, ответ на долгую тишину, знак, что кто-то где-то очень далеко все слышал.

Мать упала на колени и разрыдалась.

А небо проливало слезы по своему народу.

~