Песок сквозь пальцы

Селение Кетура, где они должны были встать на ночлег, они достигли уже в сумерках. Подъехали к придорожному кафе, где имелись указатели на туалет, сошли с велосипедов. Он сделал пару шагов и чуть не свалился, зацепившись ногой за камень. Блин, так и ходить разучимся! «Девяносто три километра сделали! Мы – молодцы», – откашлялся Алексей. Регина победно улыбалась, он тоже рискнул выдавить из себя улыбку, которая сразу погасла при взгляде на Богомилу. Та сверлила взглядом Алексея, просто прожигала его насквозь. «Сорок, значит, километров проедем и у воды переночуем? Ну-ну…» – «Ну Богомила, мы же только в три часа были у воды! Как раз успели к темноте, видишь?» – проявил чудо терпения Алексей. – «Вижу», – дернула головой Богомила и пошла искать туалет.

Туалет был в саду, за кафе, и женщины ушли первыми. Он посидел, устало вытянув ноги, потом подмерз, полез за жилеткой. Утеплился, кивнул Алексею: «Схожу?» и побрел в сторону кафе, прихватив все пустые бутылки. Кафе совмещалось с магазином, который, видимо, торговал маслом и вином собственного производства. За столиками сидело совсем мало народу – несколько пар да группа военных. Автоматы у них висели на вешалке, как плащи или куртки. Он умылся, набрал воды в умывальнике сбоку от раздачи, втянул носом запахи – те были просто божественны. Прошла из садика Регина, за ней – Богомила с тюрбаном на голове – голову мыла что ли? Он махнул рукой, она подошла. «Ну как, отмылась, красавица?» – «Ты знаешь, тут даже горячая вода есть! Я чуть не вся туда залезла, ну, в раковину! Поставила Регину на шухер, пока мылась. Ух, красота! Не забудь сам помыться как следует!» Она шлепнула его ладошкой по животу и пошла на выход, срывая взгляды вояк. «Израильская военщина известна всему свету, – пропел он, двигаясь с бутылками за ней. – Как мать говорю и как женщина, требую их к ответу. Как мать вам заявляю, и как женщина!»

После плескания в теплой воде местного санузла они медленно двинулись к трассе, присматривая, где можно было бы встать. Привлекли внимание ровные ряды оливок, свернули к ним, оказалось – посадки, конечно. Вдоль линий деревьев шли подвешенные шланги, но дорожки были такие мягкие и волшебно ровные, что они, не сговариваясь, остановились и стали ставить палатки.

Он решил выждать, когда Алексей пришпилил днище его (почему его? он в ней уже и не живет ведь?) палатки, он пробормотал что-то про корни и отнес Богомилину палатку подальше, воткнул ее среди деревьев метрах в десяти от соседей. Богомила, вернувшись с прогулки по дорожке сада, одобрительно шлепнула его по плечу, шепнула: «Отселяемся?» Он кивнул.

Поужинали молча, все устали, валились с ног. Пока ели, заметили мелькание фонарей метрах в пятистах от себя, голоса. Затаились, как лазутчики на вражеской территории, вроде и не видели запрещающих знаков, да где ж их увидишь-то в темноте? «Похоже, еще туристы», – проворчал Алексей и полез в палатку. Регина отошла, вернулась, тоже зашелестела входом.

Они сидели у дороги вдвоем. Взошла луна, фонарик был уже не нужен. Он погасил его, встал, подал ей руку: «Пойдем?»

Они молча разделись, молча улеглись, он взял ее за руку. Они лежали на спине, обнаженные, усталые, словно выпитые досуха фляги с водой. «Саша… Я хочу, чтобы ты сделал все медленно. Как тогда, помнишь?» Он помнил. Как он мог забыть такое?

Это было как вальс. Он вел ее, она была ему послушна, земля под ними была восхитительно податлива и нежна. И оттого, что он помнил, каждый миг помнил ее разную – веселую и грустную, простую и серьезную, хрупкую и твердо-упрямую, он был особенно нежен, до грусти, если это слово подходит для таких дел. Да, это был грустный секс, когда вдруг она, стряхнув с себя пелену, вдруг извернулась под ним, снова оказалась наверху, наклонилась и шепнула: «Ну что, Фома Брут, полетает теперь панночка на тебе?» И ночь раскололась для него таким феерическим полетом, что, когда она, обессиленная после своего оргазма упала ему на грудь, он едва смог сдержать свой стон, в котором был и финал этого танца, превратившегося из вальса во фламенко, и радость любви, смешанная с печалью предчувствуемого расставания, и желание защитить ее от ее страхов, и собственный его страх как-то разрешить эти отношения. Он сжал ее, все еще содрогающуюся, крепко, прижал к себе, вытирая ее косой предательскую слезу и зашептал ей в ухо, проталкивая слова сквозь тугой комок в горле: «Завтра – конец нашего пути, Богомила. Эйлат. Давай что-нибудь придумаем? Уйдем от них, хоть на день? Я не могу так. Я хочу видеть тебя, обнимать тебя днем, не прятать все это в этой палатке!» Она погладила его: «Возможно. Знаешь, как я скучаю по ванной? Ну, или, хотя бы по душу. И по кровати. Найдем хостель?» Он кивнул, сглатывая комок, она опять погладила его голову, сказала: «Еще несколько дней. Все будет, Сашко. Все будет…»