Песцы

Здесь на корме хорошо даже в сильную качку. Можно спрятаться от ветра под защитой грота, надувшегося бурой стеной, жесткого как котельное железо. Гротшкот делается тогда твердым как палка. Держась за него, можно спокойно стоять и не бояться скачков, проделываемых ботом. Белая, кипящая пузырьками, плюющаяся пеной поверхность волны почти касается палубы. Стеньга, описав размашистую дугу по серому куполу неба, проектируется на вздыбленную поверхность моря далеко ниже горизонта.

Моментами кажется, что бот уже не остановится в стремительном наклоне и неизбежно ляжет всем бортом на воду. Одну минуту он как бы размышляет. Потом стеньга начинает своей иглой чертить такую же размашистую дугу в обратную сторону, пока снова не упрется клотиком в воду с противоположного борта. В такие минуты судно представляется до смешного ненадежной скорлупой, скорлупой, которая по логике вещей должна перевернуться при следующем более сильном размахе. Ведь не может же быть, чтобы вон та огромная гора с темнобурлящей пеной на гребне не перевернула нас как пустой орех.

Необычайно уютным кажется свет в окнах штурманской рубочки, едва заметной в окружающем судно тяжелом свинцовом сумраке.

По короткому железному трапу, не имеющему перил, я пробираюсь на спардек. Приходится держаться руками за ступеньки трапа. Они скользки от брызг, и ноги неуверенно разъезжаются в стороны. Между мной и краем блестящего от воды спардека нет ничего, за что можно было бы уцепиться, чтобы не сползти по его крутому уклону в убегающую из-под борта темную массу водопада. Хочется встать на четвереньки и всеми четырьмя конечностями вцепиться в палубу.

Ветер особенно громко шумит в ушах.

Нацелившись и уловив момент, когда судно находится в почти горизонтальном положении, я сразмаху втыкаюсь в узкий проход между стенкой рубки и укрепленным на шлюпбалке фансботом.

Дверь рубки не сразу поддается моим усилиям. Ветер прижимает ее, как тугая пружина. Зато, когда створка с треском захлопывается за моей спиной, я сразу чувствую себя так, точно во время сильного обстрела нырнул в надежный блиндаж. Ветер бессильно свистит и воет за стеклами, забрасывая их мелкой водяной пылью. В рубке темно и холодно, но по сравнению с палубой она кажется уютной.

Тонкой переборкой рубка разделена на два отделения. Заднее служит карточной, здесь относительно тепло, так как все стекла подняты и горит маленькая десятилинейная лампочка. В случае холода можно забраться на кучу сваленных на палубе оленьих шкур, бывших когда-то совиками. Благодаря тесноте здесь можно совершенно спокойно стоять в самую сильную качку — валиться некуда. Далеко не так уютно в первом отделении, где, вцепившись в штурвал, стоит рулевой. В приспущенное стекло с воем врываются порывы мокрого шквала. Не находя выхода из тесной каморки, ветер беснуется в ней. Крутит концы шерстяного шарфа, замотанного вокруг шеи рулевого. Здесь нет даже нактоуза, придающего своей светящейся головой своеобразный уют всякой штурвальной. Путевой компас слабо мерцает картушкой над головой рулевого. За отсутствием места на палубе, для компаса использован подволок.

Я спешу укрыться в карточную. Мое движение к ее двери совпало с сильным размахом бота, и по инерции я всей тяжестью навалился на склоненную спину штурмана, делающего героические усилия, чтобы занести очередные записи в вахтенный журнал. Перо с силой воткнулось в бумагу, распустив по графе «погода» мелкий крап разбрызганных чернил. Совсем так, точно по ней прошлась сорванная ветром струя черного дождя.

Но штурман даже не рассердился, ему явно надоело целиться пером в строчки ускользающего вместе со столом вахтенного журнала. Молодое безусое лицо озаряется улыбкой сочувствия при взгляде на мои усилия устроиться на косом диванчике так, чтобы не съезжать с него на палубу на каждом клевке судна.

Я скуп на табак как Плюшкин, потому что знаю, что до конца плавания мне негде будет возобновить его запаса. Но сочувствие молодого штурмана переполняет меня такой нежностью, что я протягиваю ему жестянку. Мы набили трубки и плотно зажатые в углах рубки, предались размышлениям.

Перед глазами размеренно качается на гвозде длинная подзорная труба. Когда бот валится с борта на борт, труба катается вдоль переборки из стороны в сторону. Когда бот начинает нырять носом, труба отделяется от стены и повисает в пространстве, глядя на меня своим, блестящим в отсвете лампы, окуляром. Так она стоит несколько мгновений, точно притянутая каким то огромным магнитом, и медленно, также медленно как отодвигалась в пространство, начинает снова придвигаться к стене.