Пьесы

Пьесы

Журавли

ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА В ДВУХ ЧАСТЯХ С ПРОЛОГОМ И ЭПИЛОГОМ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ЛЮВАВА СОХИНА.

МАТРЕНА ее мать.

РУШКИН (АЛЕКСАНДР).

ГАЛИНА его жена.

ИВАН его брат.

ЛИЗАВЕТА сестра Галины.

МИТЯ ДУТЫШ.

СЕРГЕЙ.

ХУДОЖНИК.

ТАНЮШКА дочь Александра Рушкина.

АННА ВАСИЛЬЕВНА.

ПРОЛОГ

У окна, за рабочим столом, — И в а н. Ему лет тридцать. Седина, затаенная печаль в глазах и сила, уверенная сила в руках, в лице, в голосе, негромком, как бы перетряхивающем всю жизнь.

За окном снег.

И в а н (посмотрев в окно). Под горку зимушка тронулась. Снежок этот — чистое баловство. Уж воды клекочут, уж прелью запахло… На земле пока грязновато. Весна… А вот погоди: причешет она кудерышки, глаза распахнет — залюбуешься… если выберешь такую минуту. Председателю некогда весной любоваться. А иной раз не удержишься, впадешь в лирику. Притворилась простушкой, посконное платьишко надела… Да знаю: махнет одним рукавом — снегу не станет, другим махнет — гуси-лебеди полетят. И журавли, и журавли… (Задумался, опустив голову.)

А с небес подали голоса птицы, прилетевшие из теплых стран.

(Стряхивая с себя задумчивость.) Вон они тянут, залетные! Слышишь, гуси летят? Слышишь, гуси летят… Как тогда, как тогда, много весен назад… Не из их ли стаи та отставшая журавлиха? Минувшей осенью нашла ее тетка Матрена у Пустынного озера.

Высвечивается угол комнаты в деревенской избе, здесь живут мать и дочь Сохины. В комнате  Л ю б а в а.

Входит  М а т р е н а.

М а т р е н а (в руках ее раненая птица). Вот, у Пустынного подобрала. Еле живенька…

Л ю б а в а (ей под тридцать, но возраст угадывается лишь по горечи возле губ, по усталым глазам). Может, отходим?

М а т р е н а. Канет. Эта уж не жилица.

Л ю б а в а. Птаха-то очень добрая. Верная птаха.

М а т р е н а. Верная, да к одиночеству несвычна. (Хлопочет над птицей.) Это бабе любая тоска посильна. Будет гнуться, будет былинкою вянуть, изовьет ее всю, иссушит, иссеребрит, исскуластит, а она — судьбе поперек — топчет многотрудную эту землю. Топчет, а тоски-то, а боли-то черпать не перечерпать.

Л ю б а в а. Это ведь только в молодости все розово, все надежно. А если молодость жеребенком-стригуном ускакала? Не дозовешься, не вернешь…

М а т р е н а. А дозваться бы, Любушка! А вернуть бы! Хоть ненадолго вернуть!

Л ю б а в а. И чего ты вдруг запричитала? Терпела же… Ну и терпи. Сама говоришь, бабе любая тоска посильна…

И в а н,  М а т р е н а  и  Л ю б а в а  у озера.

И в а н. Три сына, три света погасли в чужой, неприветной земле. Три раза по разу умирала тетка Матрена. Воскресла однажды, встретив на станции до синевы выжатого, ветром качаемого Павла Сохина. Из четверых Сохиных только муж и воротился с фронта. Еще и не оклемался, еще и раны не заживил, а уж впрягся в тяжкие председательские оглобли. Что тяжкие — свидетельствую: на собственной шкуре испытал. Через год прямо на поле прорвался осколок, открылось кровотечение. Умер Павел Сохин, зажав в окровавленном кулаке едва налившийся ржаной колосок. (Вытянув шею, прислушивается.) Сели. На журавлином болоте сели. Стало быть, задержатся. А что, место умно выбрано. И не нынешней стаей, даже не прошлогодней. Испокон тут садятся. Одни — только передохнуть, а утром, зорю подняв на крыльях, улетают дальше. А эти, верно, надолго. Ишь как по-хозяйски галдят! А та журавлиха не дождалась их прилета.

Ивановы мысли спутав, смолкнул вдруг хор журавлиный, будто устыдился чего-то. И над тихой тишиной, над сиреневым ветром, притаившимся меж бородавчатых бурых кочек, и надо всей землей возник одинокий, печальный стон. Сперва низко и рядом, потом выше и дальше. Все трое увидели вдруг над собой одинокого журавля.

Как усидишь дома, когда больно кому-то? Журавль тревожно и чутко завертел узкою головой, словно верил еще, что найдет что-то, давно потерянное, и трубил, трубил…