Пьесы

Именно больший, нежели в «Лионской красавице», реализм в изображении простолюдина, выходящего в буржуа, заставил Бульвера сделать и больший упор на свою сентиментальную философию в конце пьесы. Рисуя «облагородившихся» под влиянием аристократов буржуазных стяжателей, Бульвер еще раз высказал свою затаенную мечту о внутреннем единстве правящих классов. Буржуа с моралью аристократа, аристократ с практической сметкой и чувством современности, присущими буржуа, — таков его идеал. И этот идеал Бульвера вырисовывается все четче с течением времени.

Особенно показательна в этом отношении незаконченная мелодрама Бульвера «Дарнлей», написанная несколько раньше комедии «Мы не так плохи, как кажемся». Поставлена она была уже после смерти Бульвера в Придворном театре (премьера — 6 октября 1877 года), причем последнее действие написал малоизвестный английский драматург Чарльз Коглан, который внес также свои коррективы в текст первых четырех действий. Широко объявленный, долго готовившийся спектакль, однако, провалился, хотя в нем были заняты популярный актер Чарльз Келли (Дарнлей) и Эллен Терри (леди Дарнлей), признанная впоследствии крупнейшей английской актрисой конца девятнадцатого века. Почти одновременно — и также неудачно — «Дарнлей» был поставлен в венском Бургтеатре.

В «Дарнлее» Бульвер снова попытался воплотить на сцене современные типы, подвергнуть критике современные нравы. Удивительно точными штрихами, без тени снисхождения написал Бульвер образ буржуазного стяжателя Селфби Фиша. Не окутывает он романтическим флером и образы аристократов лорда Фицхоллоу и сэра Френсиса Марсдена. Они «так плохи, как кажутся». Но ближе всего подошел драматург к жизни в образе главного героя своей пьесы. Дарнлей — крупный биржевой делец, решительный, трезвый, с огромным размахом. Зуд приобретательства у него в крови. В отличие от героя «Денег» он знает не только, как тратить деньги, но и как их приобретать, и он отнюдь не исполнен морального негодования против той власти над людьми, которую дает ему богатство. Дарнлей — теоретик стяжательства, убежденный, что деньги — именно деньги, а не человеческий труд и не человеческий разум — главный двигатель цивилизации, сильнейшее орудие в борьбе за прогресс.

Бульвер разделяет мнение своего героя. Со времен «Герцогини де Лавальер» он стал реалистичнее не только по форме, но и по взгляду на мир. Самое чувство призвано сыграть отныне прикладную роль — оно должно облагородить стяжателя, придать его действиям некую духовную цель, направить его по пути прогресса, тем более, что «всякое вложение в прогресс доходно в наши дни».

Эта пьеса Бульвера — пожалуй, самое буржуазное его произведение. Бульвер выступает здесь как типичнейший моралист-викторианец. Не только все требования буржуазной морали должны быть соблюдены — не меньше следует заботиться и о буржуазных приличиях. Спокойный и обеспеченный буржуазный дом, где не помышляют о светских успехах, где детей воспитывают в сознании долга и жена — помощница мужу, — вот за что теперь ратует Бульвер. Его герои едва не терпят жизненный крах потому, что муж, чрезмерно увлеченный погоней за деньгами, а жена — капризами моды, на время забыли свой долг. И Бульвер извлекает на свет все аксессуары семейной мелодрамы, чтобы устрашить героев, преступивших на полшага границы буржуазной добродетели, — устрашить заодно и зрителей.

Эволюция, которую проходит Бульвер-драматург, может показаться на первый взгляд прямо обратной эволюции Бульвера-политика. Считаясь одним из видных сторонников антидворянской избирательной реформы, Бульвер воскрешает в «Герцогине де Лавальер» образы доблестных аристократов былых времен и вздыхает о временах, когда «чувства правили миром». Начав отходить от либералов и связав, наконец, свою судьбу с консерваторами, Бульвер, напротив, становится заметно трезвее и «буржуазнее». На смену торийским воздыханиям об испорченности общества, погубленного корыстью новых правителей, приходит славословие богатства. На смену выспренности — деловая простота. На смену морали феодальной — мораль буржуазная. Подобная эволюция Бульвера-художника была, однако, вполне закономерна. В ней по-своему отразился тот дух компромисса, которому всю жизнь служил Бульвер. «Творец „Ришелье“, „Нормана“ и проч, заслуживает внимания критиков и в том случае, когда он ошибается (что, впрочем, бывает с ним довольно часто), потому что вообще английская публика разделяет его заблуждения и участвует в них», — не без иронии писал один русский журнал девятнадцатого века. «Заблуждения» Бульвера действительно всегда были «заблуждениями» английской истории. В период подготовки и осуществления парламентской реформы Бульвер отразил то старое, что правящие классы вкладывали в это политическое новшество. В период успокоения после бурь минувших десятилетий — то новое, буржуазное, что выражала теперь политика консерваторов.