АНН-МАРИ. Уж насколько это возможно, по крайней мере.
МОД. Что ничего нет… Хотя кто его знает.
АНН-МАРИ. Да, теперь они даже в Таиланд поехать не могут, хотя все равно ездят… Только теперь дети не стоят прямо в баре, теперь они в задней комнате.
МОХАММЕД. А ты…
МАРТИН. Да.
МОХАММЕД. Понятно.
МАРТИН. Да… Хотя…
МОХАММЕД. Я знаю.
МАРТИН. Это касается только меня…
МОХАММЕД. Конечно.
МАРТИН. Нет, не в том смысле, что я не хочу этом говорить… с тобой… просто это связано только со мной. Я не хотел сказать: тебя это не касается… Не в этом смысле.
МОХАММЕД. Нет, нет.
МАРТИН. Но говорить об этом очень трудно. Я не знаю, как говорить об этом.
МАРК несколько раз подряд врезается в стену. Под конец ТОМАС подходит и разворачивает его в другую сторону. МАРК продолжает идти, пока не выходит в коридор, и там останавливается, неподвижно стоит, сосет пуговицу на манжете своей рубашки.
РОГЕР
ТОМАС. Очень смешно.
РОГЕР. Прикольно.
МАРТИН. Я ни с кем не говорил об этом… Но это не психическое заболевание.
РОГЕР. Давай! Давай! Лучше прямо в окно — куда-нибудь да придешь.
ТОМАС. Хватит.
РОГЕР. А что такое? Что, уже пошутить нельзя?
ТОМАС. Хватит, я сказал.
РОГЕР. Можно, я сам решу?
ТОМАС. Решать буду я.
РОГЕР. Значит, ты, понятно… Я ничего плохого не хотел. Я просто хотел повеселиться.
ТОМАС. Офигеть, как весело.
РОГЕР. Я ничего плохого не хотел. Правда, Марк? Мы же друзья. Правда, Марк?.. Мы с тобой друзья. Сегодня моя мамаша приедет.
ТОМАС. Ну вот и замечательно.
РОГЕР. Да ну, напряг сплошной. Никакого контакта как бы нет. Она меня только гнобит.
ТОМАС. Да ты сам себя загнобил.
РОГЕР. Да достала меня своим нытьем, все капает и капает мне на мозги, мне, видите ли, нельзя делать, что хочу, ей как минимум пятьдесят, а мне двадцать, она, блин, вообще не врубается, что я хочу и как я хочу, мне, блин, нельзя быть как она, мне нельзя курить, когда я хочу…
АНН-МАРИ. А потом он просто плакал и плакал и плакал, и я подумала, ах ты мерзкий ублюдок значит, тоже плачешь. Вот чего я терпеть не могу. Сидит на кровати и плачет, плачет.
РОГЕР. Она толстая, жирная, старая и похотливая ходит в «Филадельфию», в эту церковь недалеко от Санкт-Эриксгатан на Рёрстрандсгатан, там одни сучки; ходит туда каждый вечер, она вообще не в себе, когда возвращается домой, там одно говно — куда ни плюнь, и она хочет, чтобы я тоже с ней туда пошел и узрел Христа.
ТОМАС. Она не толстая. Она худая.
РОГЕР. Я не хочу видеть Христа. Если он хочет со мной познакомиться, пожалуйста, пусть приходит, но я не хочу его видеть, если он хочет меня видеть — я здесь, пожалуйста, но мне нельзя слушать музыку, когда я хочу, ту музыку, которую я хочу, можно подумать, будто я перестану слушать свою музыку, если увижу Христа, но я говорю, это твое дело, я не хочу видеть Христа, оставь меня в покое, можешь встречаться с Христом, когда хочешь, а мне это не надо, я не хочу домой, мне тут лучше. Христу нужно только потрахаться, ему не нужна такая старуха, как ты, ему нужен кто-нибудь помоложе и посимпатичней. Нет, и жить хочу, и умереть я в Швеции.
ТОМАС
РОГЕР. Я не бык, я швед. Я что, виноват, что у нее такая жизнь? Что ей так нравится? Мой биологический папаша пил, дрался, и у него не было денег, а я что, должен страдать из-за этого? Он был как Кристер Петерсон[16], опасный как черт, так вот, она ко мне и привязалась, я должен сидеть дома, я, видите ли, слишком много курю и смотрю телик, а что мне, блин, еще делать, это же она хочет, чтобы я сидел дома, могла бы хотя бы основные каналы поставить, это вообще ничего не стоит, я заказал, и еще ТВ-1000, чтобы смотреть на сучек, но ей это, видите ли, не понравилось, и мне она смотреть не разрешила, хотя это начинается после 12 и она может себе преспокойно спать, но ей подавай какой-то религиозный канал, и чтобы вместе в него пялиться, и вот мы с ней базарили об этом дико долго, уж лучше я буду здесь, и пусть макает свою жопу в кровь агнца, или чем они там все занимаются. Здесь мне лучше.
ТОМАС. Все относительно… Все относительно сравнительно — как понятие.
РОГЕР. Да.
МОД. Ты поедешь домой на выходные?.. В Упсалу.
АНН-МАРИ. Нет… не знаю.
МОД. Ясно.
РОГЕР