Пьесы

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица, да что же это за любовь такая? Смилуйся над ними, Матушка Богородица! Коли любить друг друга меньше будут — может, у них дитя и зародится? Уж как бы я за их младенчиком ходила! С рук бы его не спускала, светика моего! Мне-то уж замуж не собираться, кому я такая нужна... Матушка Богородица, дай хоть их дитя понянчить... А как Андрей Федорович сыночка хочет — сама знаешь, Матушка, и Аксиньюшка бы угомонилась... Пошли им младенчика, Матушка! Что за семья без детей?.. И я бы при деле была. А то соседки уж дурное говорят — будто бы я по хозяину сохну... потому и служу и Петровых за гроши... Одно у них, у дурищ, на уме. Да ты же все видишь, Матушка!.. Ты-то все видишь... За что мне это, Матушка?.. За что?..

И снова набрали силу слова, произносимые Прасковьей на веками устоявшийся лад.

ПРАСКОВЬЯ. ... Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых Твоих помилуй нас! Аминь.

Сцена вторая

В карете ехали, приятно беседуя, четверо — молодой, богато одетый вельможа — граф Энский, полковник Андрей Федорович Петров и две театральные танцовщицы — Анета и Лизета.

Граф был не слишком хорош собой, однако знал светское обхождение и одет нарядно. Полковник Петров, напротив, очарователен настолько насколько может быть мил сердцу стройный, большеглазый и румяный порывистый кавалер с выразительным, серебряного тембра голосом. Граф — в палевого цвета кафтане, камзоле мелкими цветочками, в белых кюлотах и чулках, в башмаках бронзового цвета, при шпаге, через грудь у него широкая лента. Полковник Петров — на военный лад, в зеленом кафтане, алом камзоле и штанах, тоже при шпаге. Оба, как галантные кавалеры, устроились на менее удобном переднем сидении, предоставив дамам заднее.

Анета и Лизета в вырезных платьях с кружевными, в четыре яруса, воланами на рукавах, с большими бантами и маленькими, искусно из шелка сделанными розами на корсажах, с высоко подобранными удивительной белизны волосами и в пышных юбках, которые с трудом поместились в карете, из-за чего обе танцорки очень беспокоились и поминутно затевали возню с охорашиванием.

ГРАФ. А что Сумарокову на ум взошло! Ввек не догадаешься!

ПЕТРОВ. Оду новую, поди, затеял? Зря он это. Его песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.

АНЕТА. Нам до од мало дела. Вот коли бы он мне в балетном представлении роль сочинил — это бы лучше всего! У нас «Суд Париса» нынче ставить решили. Так мне опять амурчика танцевать выпало — а нас, амурчиков, там дюжина!

ГРАФ. Да как же сочинять-то? Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать — это пускай мусью Фузано придумывает, на то его из Италии выписали.

ЛИЗЕТА. Этот придумает! Такую прыготню развел и вертеж непрестанный! Суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.

ГРАФ. Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне. Да и на что они, танцы, с твоей-то пышностью? Петь выучилась — ну так и пой.

Лизета, обидевшись, отвернулась, и обе они с Анетой укрылись за веерами, беззвучно перешептываясь.

ПЕТРОВ. Так что Сумароков?

ГРАФ. Ты Лукиановы беседы читал? Так он то же самое задумал на русский лад написать.

ПЕТРОВ. Римские разговоры — на русский лад?

ГРАФ. Ну, не совсем на русский. Для нашей словесности, да и для меня самого разговоры мертвых...

АНЕТА. Я от тебя падаю! Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!

ГРАФ. Не я, душенька, — господин Сумароков! А до него — римлянин Лукиан! Вот представь — померли барин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они...