Пьесы

А Митенька повадился в свайку играть, ножичек в землю метать. Четверо ребяток с нами жили, чтоб было с кем моему царевичу играть. Так они бы рады весь день с ножичками баловаться.

Май был. После того, как Митенька от падучей чуть с лестницы не свалился, я ему с ножичком играть запретила. Он на меня кинулся, за руки кусал, насилу оттащили. Беда, думаю, беда, а позволять-то нельзя, ну как сам порежется?

И пришли ко мне братцы с дядюшкой. Ты, говорят, не бойся, дай ему ножичек. Порежется — нам же на пользу, тут же и закричим — годуновские-де людишки царевича убить хотели, спасайте царевича, люди добрые! В Угличе народ поднимется, на Москву бунт перекинется. А в Москве есть люди, кому Годунов — как кость поперек горда. Еще и на трон Митенька сядет, а мы — при нем. Я молчала, боялась. Они мамку Василису ко мне подослали, Василису Волохову, языкастая была баба. И она говорила: не бойся, государыня, дело надежное, нам лишь бы крик поднять да царевича с окровавленной ручкой народу показать. Я, дура, поверила, позволила взять ножичек.

Для чего я ее послушала?! Забыла, что ее ко мне приставили все высматривать и доносить?!

После обедни я с ближними женщинами за стол села, а Митеньку отпустила на двор поиграть. Кушанье к нам наверх уж понесли… И тут вбегает Петрушка Колобов, кричит — беда, царевич на нож накололся! Я кинулась вниз, во двор…

А там — Волохова на руках дитя мое держит, вопит. А дитя-то неживое!

Мне под руку полено попалось, я ее поленом по голове бить! Ты, кричу, убила его, ты убила Митеньку, И с сыном своим Оськой, и с Битяговскими, вы все его убили! Сама не помню, что еще кричала… Тут-то и началось… как к стогу соломы огонь поднесли — так весь Углич взбутился… бегут, голосят, Оську Волохова ко мне ведут, я ему — убийца, убийца! Тут же, при мне, и порешили…

И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить. Убили моего сыночка! Не верю, что сам на ножик накололся! Не верю!

Старица Марфа. Как же это — дитя убивать? Как это возможно? У меня дитя во чреве шевелится, любимое, родное, теплое — и такое дитя убить? Самый страшный грех — убить дитя! Бедная ты государыня Марья, бедная… Как же ты теперь без сыночка?..

Инокиня Марфа. Опомнилась я, когда из Москвы приехали — князь Шуйский, митрополит Геласий, еще люди, стали разбираться, прямо на дворе народ собрали и допросы чинили. Перепугалась я. Братцы-то за мой недогляд в большую беду попали. А коли Бориска Годунов проклятый велел мое дитя убить — так он и всех нас погубит… Пришлось мне идти на попятный. Смирилась… смирилась… все толкуют, что Митенька сам себя порезал — ну что же, пусть так…

Старица Марфа. Марьюшка, Марьюшка, Господь того, кто убил дитя, накажет! Слышишь? Накажет! Ты это знай, Марьюшка!

Инокиня Марфа. Всем досталось. Угличан, что бунтовали, семьями высылали из города. Сказывали, в сибирские украины, в город Пелым. Колокол вечевой, который народ поднял, покарали — язык у него вырвали, ухо отбили, повезли в ссылку — в Тобольск. А наш род разорили. Братцев — в темницу, меня за недосмотрение за царевичем и за убийство Битяговских, в коем я каялась, постригли в Николовыксинскую пустынь, что на реке Выксе, близ Череповца. При смерти лежала, ей-Богу, при смерти! По коже волдыри пошли, волосы клочьями лезли. А меня — на Выксу… навеки… и нет меня более… Была государыня Марья — и нет ее…

Старица Марфа. Нельзя деточек безнаказанно убивать, ты это помни. Великий грех. Их любить надо, деточек, всех, они — ангелы Божьи…

Инокиня Марфа. Кто я? Нет у меня сыночка! Кто я без сыночка? Прах и тлен! А другого-то не будет! За что, Господи? Всякая баба, будь хоть страшнее, чем смертный грех, пойдет, и с кем попало ляжет, и будет у нее дитятко! А черноряски — мало ли в кельях скрытно молодцов принимают и рожают? А мне, вишь, не велено! За что, Господи? Сыночка хочу, маленького, в колыбельке! Сыночка хочу растить! А ты отнял, Господи! Или ты мое смирение испытываешь? Господи, сколько лет смирялась — разве мало? Еще велишь? Вот я при жизни смерть приняла. Сижу в келье, и присмотреть за мной некому, сама свои рубахи стираю. Одно утешение — бояться больше не надо. Все дурное, что быть могло, свершилось. Вот только не отпели меня еще… А может, так и надобно — до самого дна опуститься, до самой преисподней?

Старица Марфа. Господи, за что деточек забираешь? Я рожаю — ты забираешь? Да у многих ведь так — до года дитя, считай, гость дорогой, а уж потом — твое...

Господи, доченька у меня уж есть, Танюшка, красавица моя, пошли мне здоровенького сыночка. Троих дал — да и взял… на все твоя святая воля… А я и милостыню раздам, и на богомолье поеду.

Инокиня Марфа. Перевезли меня в другую обитель, в Горицы. Тут вроде полегче, не такой строгий надзор. Господи, может, я оживать начала?