Пьесы

А тут-то я, дурища, и маху дала. Думала — коли краса моя ко мне вернулась, то и государь вновь ко мне будет милостив. Все вокруг Митеньки хлопотала, а глядь — он уж который месяц ко мне в опочивальню ни ногой. Я-то сперва тому радовалась, а потом за голову схватилась — ахти мне, ведь бросил! Тут и братцы мои донесли — государь-де вздумал жениться на племяннице аглицкой королевы! А ты ему, говорят, уж неугодна. Да как такое возможно? Русский государь боярышню должен в жены брать, а не заморскую девицу. А они мне: да дело-то решенное, а про тебя изволил сказать, что коли та заморская девка согласится, то прочь погонит, потому что венчание-де ваше — не венчание, а одно баловство.

Ахти мне, сгинет моя краса в монашеской келье под черным клобуком...

И взмолилась я к Господу: Господи, не дай пропасть! Не погуби нас с Митенькой! Ведь не пощадит государь ни жену, ни сына ради своей блажи!..

Мрак сгущается вокруг инокини Марфы, зато лучи света падают из непостижимой вышины на старицу Марфу, и в голосе ее — торжество счастливой женщины.

Старица МАРФА. Меня, меня дожидался! А кто я была? Да из самых небогатых дворян, из Шестовых, нашего рода и не знал никто, пока в романовскую семью меня не взяли. А уж я-то как ждала, пока шестнадцать стукнет! С шестнадцати девок-то замуж выдают, а я и жду, и боюсь — ну как сама себя понапрасну в соблазн ввожу? И семнадцать миновало мне, и восемнадцать, а он почитай что и не глядит в мою сторону... Господи, как быть?..

На Масленицу мы утром с боярыней с моей, с Марфой Никитишной, в светлице сидели, в гости собирались, девки-мастерицы новые пуговицы на княгинину шубу нашивали. За Марфой Никитишной муж прислал, она вышла, потом скоренько вернулась, велела укладку большую на стол поднять, со дна кошелечек достала, меня поманила. Аксиньюшка, говорит, беги, отдай тихонько братцу, перейми его на крылечке. А сама улыбается.

Толкнула я тяжелую дверь — а мне метелица в лицо! А я и мороза не чую! Гляжу — под высоким крыльцом-то он на коне верхом, в колпаке атласном с меховыми отворотами, с золотым перышком посреди, в епанче тяжелой, сам румян, смеется, коня горячит. Я без памяти по ступенькам сбежала, да не донизу, и оказались мы вровень. Протягиваю ему кошелек — а сама слова сказать не могу. И тут он мою руку своей рукой накрыл...

И весь белый свет застила мне та счастливая метелица — один лишь снег стеной да очи его ласковые, ничего более! И душа во мне от восторга зашлась, словно снежной пылью захлебнулась...

Гаснет радостный свет — и опять возвращается инокиня Марфа с ее страхом и опасным смирением.

Инокиня МАРФА. Метель помню, высокие мои окошечки сплошь замело. Сижу в жаркой горнице, чуть не плачу — Масленица у людей, все на санках катаются, в гости едут, на званые блины, а царице — в покоях сидеть, слезы лить. Смирилась... Пасха в том году была поздняя. Первого марта начался Великий пост. Господи, говорю, сама буду поститься, как схимница, раз в день корочку сухую есть, водой колодезной запивая, дитятко малое поститься заставлю, всех боярынь и прислужниц моих, Господи — не погуби! И так уж слезами умываюсь... за что, Господи?.. Смиренницей всегда была, кротостью славилась, это ли за кротость мою награда?

Приедет иноземка, повезут меня в простых санях в дальнюю обитель — и все... и Митеньку отнимут... Сиди там, дура, со своей кротостью, мужнины грехи замаливай!..

Две недели поста миновало — стряслась беда.

Государь сильно хворал, ноги у него искривились, персты скрючились, иной день шевельнуться без боли не мог, а лечили его иноземцы ртутной мазью. И вот догадался — велел к себе откуда-то ворожеек и колдунов навезти, это в Великий-то пост. Они ему смерть предрекли. И в тот же день, когда предрекли, сел он в шахматы с Бельским поиграть да и повалился со стульца наземь. Там же и Бориска Годунов был. Они потом вдвоем вышли на Красное крыльцо и объявили всем, кто на тот час в Кремле был, о государевой кончине.

Помяни, Господи, душу раба твоего Ивана, и прости ему все согрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное... Знаю, Господи, что грешник он великий, так ведь нельзя же не молиться, может, одна я за него на всем свете и молюсь...

Инокиня Марфа крестится и бормочет, исчезая во мраке. Великая старица Марфа сидит за столом, погрузившись в воспоминания.