Пьесы

Г у с к а. Фу-у! Спасибо за предупреждение, но она, кажется, уже пришла…

А н и с е н ь к а (увидела Ивдю). Няня?

И в д я. Анисенька! Чаечка!

А н и с е н ь к а. Как тебе не стыдно, няня! Так быстро пришла, что не дала мне предупредить, гм-м… (И не поцеловалась с Ивдей.) А знаешь, кто еще приехал и идет к нам, маменька, папенька? Пьер! Кондратенко Пьер из Киева приехал! Навсегда домой приехал, потому — их университет закрыли! Большевики закрыли, думают какой-то свой открывать. Он с Ахтисенькой идет. И я бы шла, да крестная послала… (Снова Ивде.) Хм-м, все из-за тебя, няня!

Но девицы уже не слушают ее. Словно ветер головки закачал, и по губам прошелестело:

— Пьер Кондратенко!

— Кондратенко Пьер!

— С Ахтисенькой!

13

Тут действительно вошли — хорошенькая  А х т и с е н ь к а  и  К о н д р а т е н к о  П ь е р.

А х т и с е н ь к а (счастливым голоском). Угадайте, кто пришел, папенька? Никогда не угадаете, маменька, и даже на картах (Ивде), нянечка! Пьер Кондратенко, господа!.. Из Киева! Вот! И навсегда!

Г у с к а (поздоровавшись). Никак не приучишь (на Ахтисеньку) к новым социальным обычаям. Ты ей — товарищ, а она тебе — господа, Петр Афанасьевич, а?

К о н д р а т е н к о. На земле, прежде всего, живут люди, а потом уже товарищи или господа, Савватий Савельевич!

Г у с к а (радостно). Я так и знал, что вы именно так думаете, Пьер. Простите меня, старика, за фамильярность, но я ведь вас знал еще Пьериком. Вот таким вот, помнишь, Секлеся? Из Киева?

К о н д р а т е н к о. Да.

Г у с к а. Садитесь! Неужто закрыли? Храм науки?

К о н д р а т е н к о. «Геу миги!» Да! Вместо храма науки там теперь большой вопросительный знак.

Г у с к а. Садитесь, коли так, вот в это кресло, Пьер, — одно теперь держим. Садитесь и скажите, скоро ли все это кончится — революция, военный коммунизм и все?..

К о н д р а т е н к о. Революция уже кончилась, Савватий Савельевич. Ее уже нет!

Г у с к а. Почему же тогда, скажите, кругом что-то такое странное творится, что я уже не узнаю жизни. Престранное что-то творится. Например, скажу вам секретно: недавно один мой знакомый, захворав испанкой, залпом полкварты самогона выпил и заставил жену азбуку коммунизма ему читать, а? Или еще чудней. Тулумбас, вы его знаете, двадцать лет апостола в соборе читал, ни разу не ошибся, а в это воскресенье, начав как следует (изображая) — «Апостола Павла чте-е-ение», вдруг слышим: «Я имел дом на Мещанской у-ли-це, отобра-ли, я отдал, имел я, — берет выше — дом на Базарной у-ли-це, отобра-ли, я отдал, имел я, — еще выше, — дом на Садовой у-ли-це, отобра-ли, я отдал, так куда же ты смотришь… боже?»… Да как заплачет-заплачет, а потом как захохочет. Истерика-с! Да-с. Ведь в самом деле три дома было и все отобрали, а вы говорите — революции нет, она кончилась, а?

К о н д р а т е н к о. Она есть, но это уже не революция. Революция — это когда март, половодье всенародных чувств, свобода на золотом челне, а не шинель нараспашку, не папироса во рту, не изогнутый штык, понимаете? Ах, если б и у нас дошла до конца настоящая, чистая революция!.. (После паузы.) Я слышал от Ахтисеньки, что вы уже не служите, Савватий Савельевич?

Г у с к а. Не могу! Пробовал, и не могу-с! В канцеляриях в шапках сидят, папиросы курят и каждый тебя товарищем обзывает. За что? Двадцать три года прослужил, до коллежского секретаря дослужился — и нате-с! Опять меня снизили, с простым писарем сравняли. Где же правда? А еще называются — революционеры! Борются за правду!

К о н д р а т е н к о. Разве они революционеры! Узурпаторы, Савватий Савельевич, демагоги эт цетэра!

Г у с к а. Вот она правда-с! А какая служба, какая служба до революции была! Красота! Рангов почитание достойное. У нас в учреждении тридцать служащих сидело, а тишина — муха пролети, было слышно. Лампадка неугасимая горела. На масло складывались. Не служба, а литургия-с! Домой с нее как из церкви идешь, бывало. А дома… Да, пожалуй, вам неинтересно слушать, Пьер-с?

К о н д р а т е н к о. Пожалуйста, Савватий Савельевич! Я тоже сейчас в таком настроении, что хочется сказать: «Невольно к этим берегам влечет и меня неведомая сила…»

Г у с к а. Покорно благодарю-с! А дома — пчелки, поросята, дочки встречают: «Папенька идет! Накрывайте на стол! Папенька!» Обедаешь — и на боковую. Как в лодке — на диване том — мечтаешь, плывешь. Тихо. Потом чай. Первую чашку горячего и только вприкуску, чтобы всю твою анатомию после сна промыло. А потом уже вторую, третью с вареньем, с наливками, да такими, что на всю губернию пахли, помнишь, Секлеся? А вечером Настенька и Пистенька запели тихонько, аккомпанируя одним пальцем, «Кри-ки чайки белоснежной, запах моря и-и сосны…»

А х т и с е н ь к а (Пьеру). Это папенькин и мой самый любимый романс.