Пьесы. Статьи

Непонимание механизма истории, неспособность видеть новые общественные силы, вырастающие в повседневной борьбе, надламывали линию реализма в творчестве Жеромского, подобно тому как «толстовство» нарушало великие классические линии реализма Льва Толстого. Таким образом, «жеромщина» стала на долгие годы понятием, означающим не только и не столько определенный литературный «стиль», сколько прежде всего определенный вид мелкобуржуазно-интеллигентского «бунтарства», лишенного революционной последовательности. А отсюда оставался один шаг до противодействия революции. Действительно, там, где голос брал Жеромский-идеолог, там почти всегда, особенно после 1917 года, раздавался призыв «пресечь путь революции». Всякий раз, когда создатель «Бездомных» отрывался от непосредственного общественного опыта, его мысль чаще всего повисала в идеалистическом поднебесье реформистской утопии и всех тех ложных представлений и несуразных помыслов, о которых под конец жизни он сам вынужден был написать с болезненной искренностью:

«Мое понимание хода вещей всегда было ошибочным. Все и всегда совершалось иначе, чем я задумывал, предвидел, рассчитывал. Все стало иначе, чем я представлял себе в своих мечтах. Независимо от моего логического вывода, все шло стороной, своим собственным путем».

И, однако, несмотря на всю утопичность его общественной программы, проистекающую из страха перед переворотом и сопутствующим ему якобы уничтожением культурного достояния, Жеромский инстинктом честного писателя-художника чувствовал иногда творческую силу и внутреннюю правду пролетарской революции. Он чувствовал ее особенно в часы своих тяжелейших испытаний, когда жестоко обнажившаяся действительность первых лет буржуазно-помещичьей Польши все более болезненно опровергала его идеалистическую веру в низвержение старого общественного зла автоматическим действием «чуда независимости». Именно он один среди всех польских писателей своего поколения имел в то время мужество назвать Октябрьскую революцию «великой попыткой исправления человечества»{11}. Именно он, неспособный понять Каден-Бандровского{12} с его «радостью по поводу обретения родной помойки»{13}, обращался устами Барыки к тогдашним правителям Польши:

«…вы мелкие люди — и трусы ‹…› Боитесь больших дел, большой аграрной реформы, неведомых перемен в старой тюрьме. Вы должны плестись в хвосте «Европы». Нигде этого не было, так как же это может быть у нас? Есть ли у вас мужество Ленина, чтобы начать дело неведомое, сломать старое и возвестить новое? Вы умеете только выдумывать, хулить, сплетничать: ‹…› Польше немедленно нужна великая идея. Пусть это будет земельная реформа, создание новой промышленности, какое-нибудь большое деяние, которым люди могли бы дышать как воздухом. Тут духота. ‹…› Ваша идея — это старый лозунг растяп, прокутивших Польшу: «Как-нибудь сойдет!»

Знаменательный факт, на который некогда обратила внимание советская критика: Цезарь Барыка — первый и в то же время последний герой Жеромского, освободившийся от программного «одиночества», показанный в последней, самой значительной сцене «Кануна весны» в рядах рабочих, идущих на Бельведер. «Одиночкой» в «Кануне весны» по-старому остается утопист Гайовец…

Позволяет ли это знаменательное смещение и вся разоблачительно-обвинительная, главная и самая отчетливая, линия «Кануна весны» оценить последний роман Жеромского как сигнал происходящего в конце жизни в его творчестве существенного идейного перелома, перелома в революционном направлении?

Бесспорным фактом является то, что в глубочайшем восприятии писателя буржуазная действительность Польши угрожала всей системе его общественных верований. На этот раз писатель не нашел ни одного из своих обычных реформистских решений. Твердая и страстная правда Барыки в кульминационной беседе с Гайовцем выразительно торжествует над фантазиями старого утописта. «Канун весны» поставил раздражительный для польской буржуазии знак вопроса, за что Жеромскому заплатили кампанией злобы и брани.