Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

Он долго смотрел на свой рисунок, на ввалившиеся щеки, на веки, укрывшие впалые глаза, на маленький сжатый рот, на страшно исхудалые детские руки. Потом запер рисунок в мастерской, надел пальто и вышел на улицу. Парк уже тонул в ночной тишине. В большом доме кое-где светились окна, к нему они касательства не имели. Но под черными каштанами, в маленькой, мокрой от дождя беседке, на гравийной площадке и в цветнике еще витало немного жизни и воспоминаний. Здесь Пьер когда-то – с тех пор прошли годы? – показывал ему пойманную мышку, а вон там, возле флоксов, он разговаривал со стайками голубых мотыльков и придумывал для цветов фантастические нежные имена. Повсюду – во дворе возле птичника и собачьей конуры, на лужайке и в липовой аллее – он жил своей маленькой жизнью, играл в свои игры, здесь его легкий мальчишечий смех и вся прелесть его упрямого самостоятельного существа были у себя дома. Здесь он сотни раз, никем не замеченный, наслаждался своими детскими радостями и переживал свои сказки, здесь он, наверно, иной раз плакал и сердился, когда чувствовал себя заброшенным или непонятым.

В темноте Верагут бродил по саду, наведался во все места, сохранившие для него память о сыне. В конце концов он опустился на колени возле Пьеровой песочницы и остудил руки во влажном песке, нащупал какую-то деревяшку, вытащил ее и, увидев лопатку Пьера, безвольно сник и впервые за эти три страшных дня смог наконец свободно и безудержно заплакать.

Утром у него состоялся разговор с госпожой Аделью.

– Утешься, – сказал он ей, – и не забывай, что Пьер был моим. Ты уступила его мне, и я еще раз благодарю тебя за это. Я уже тогда знал, что он умрет, – но с твоей стороны это было благородно. А теперь живи так, как тебе угодно, только не будь опрометчива! Оставь Росхальде покамест за собой, не спеши продавать его – вдруг передумаешь. Поговори с нотариусом, он полагает, что цена на землю тут скоро поднимется. Желаю удачи! Мне здесь ничего более не принадлежит, кроме вещей в мастерской, позднее я их заберу.

– Спасибо… А ты? Ты никогда уже сюда не приедешь?

– Никогда. Нет смысла. И еще я хотел сказать тебе: я не держу на тебя обиды. Знаю, во всем виноват я сам.

– Не говори так! Ты желаешь мне добра, но тем только мучаешь меня. Ты же останешься совсем один! Да, если бы Пьер мог быть с тобой. А так… нет, так не должно было случиться! Я тоже виновата, я знаю…

– Мы все искупили, дитя мое, в эти дни. Не тревожься, роптать в самом деле не на что. Альбер теперь целиком твой. А я… у меня есть работа. С нею все можно выдержать. И ты будешь счастливее, чем все эти долгие годы.

Он был так спокоен, что и она превозмогла себя. Ах, как же много, как бесконечно много она бы хотела сказать ему, за что могла бы поблагодарить и в чем упрекнуть. Но она понимала, он прав. Все, что она покуда ощущала как жизнь и горькое настоящее, для него уже явно стало несущественным прошлым. Теперь надо успокоиться и дать былому миновать. И она с терпеливым вниманием слушала его распоряжения, удивляясь, как он все продумал и ни о чем не забыл.

О разводе не было сказано ни слова. С этим можно повременить до его возвращения из Индии.

После обеда они поехали на вокзал. Там ждал Роберт с множеством чемоданов, и в шуме и копоти большого стеклянного дебаркадера Верагут посадил обоих в вагон, купил Альберу журналы и вручил багажную квитанцию, дождался под окном, когда поезд тронется, приветственно снял шляпу и смотрел вслед, пока Альбер не отошел от окна.

На обратном пути Роберт рассказал ему о расторжении своей опрометчивой помолвки. Дома его встретил столяр, которому предстояло сколотить ящики для его последних картин. Когда их упакуют и отошлют, он тоже уедет. Ему не терпелось отправиться в дорогу.

Наконец и столяр ушел. В господском доме Роберт вместе с одной из служанок, которая пока что была здесь, укрывал мебель, запирал окна и ставни.

Верагут медленно обошел мастерскую, гостиную и спальню, потом – озерцо и парк. Сотни раз он прогуливался здесь, однако нынче все – дом и сад, озерцо и парк, – словно бы отзывалось гулким эхом одиночества. Ветер холодно шелестел в желтеющей листве, гнал по небу низкие, пухлые дождевые тучи. Художник зябко вздрогнул. Теперь ему здесь не на кого оглядываться, не перед кем храбриться, и лишь теперь, в зябком одиночестве, он почувствовал тревоги и ночные бдения, лихорадочную дрожь и всю разрушительную усталость последнего времени. Почувствовал не только в голове и в теле, но глубже, в душе. Последние переливы огней юности и надежды погасли; но холодная изоляция и жестокое отрезвление не ощущались как кошмар.