Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

На душе у него все же было как-то странно, когда вечером он впервые вместе с остальными девятью вошел в прохладный непритязательный дортуар и лег на свою узкую ученическую койку. С потолка свисала большая керосиновая лампа, в красноватом свете которой они разделись, в четверть одиннадцатого фамулус ее потушил. Теперь мальчики лежали один подле другого, между каждыми двумя койками стоял стульчик с одеждой, а с колонны свисал шнурок, приводящий в действие утренний звонок. Двое или трое мальчиков уже познакомились и робко шепотом переговаривались, но вскоре умолкли; остальные друг друга не знали и, печальные, тихо лежали на своих койках. От спящих долетали глубокие вздохи, порой кто-нибудь во сне шевелил рукой, и тканевое одеяло шуршало; неспящие совершенно притихли. Ханс долго не мог заснуть. Слушал дыхание соседей, а немного погодя уловил странно боязливый шумок с койки через одну от него; там кто-то плакал, натянув на голову одеяло, и тихие, словно доносящиеся из дальней дали всхлипывания странно разволновали Ханса. Сам он по дому не тосковал, но жалел о тихой комнатке, которая была у него дома; вдобавок он побаивался неведомой новизны и множества товарищей. Еще до полуночи все в дортуаре уснули. Спящие мальчики лежали один подле другого, уткнувшись в полосатые подушки, печальные и упрямые, бойкие и робкие, побежденные одним и тем же сладким, крепким сном и забвением.

Над старинными островерхими кровлями, башнями, эркерами, шпилями, зубчатыми стенами и стрельчатыми галереями взошел бледный месяц; его свет лежал на карнизах и порогах, стекал по готическим окнам и романским воротам, блеклым золотом трепетал в большой благородной чаше фонтана в крестовом ходе.

Несколько желтоватых полос и пятен света падали и в три окна дортуара «Эллада» и точно так же соседствовали с грезами спящих мальчиков, как некогда с грезами многих поколений монахов.

На следующий день в молельном зале состоялся торжественный акт зачисления. Наставники были в сюртуках, эфор[49] произнес речь, ученики, задумчиво ссутулясь, сидели на стульях и порой пытались оглянуться на сидящих позади родителей. Матери с растроганной улыбкой смотрели на сыновей, отцы приосанились, слушали речь с видом серьезным и решительным. Горделивые и похвальные чувства и прекрасные надежды распирали им грудь, и ни один не думал о том, что нынче продал свое дитя за денежную льготу. Наконец одного за другим стали поименно вызывать учеников, каждый выходил вперед, и эфор пожимал ему руку в знак того, что он зачислен, принял на себя обязательства и отныне, коль скоро будет вести себя хорошо, по гроб жизни останется на государственном обеспечении и под государственным кровом. О том, что эти блага, верно, достанутся им не вполне безвозмездно, они, как и их отцы, не задумывались.

Куда серьезнее и волнительнее показался им тот миг, когда пришлось прощаться с родными. Кто пешком, кто в почтовой карете, кто во всевозможных в спешке нанятых экипажах – они исчезали из виду, покидали сыновей, платочки еще долго реяли в мягком сентябрьском воздухе, в конце концов, лес поглотил отъезжающих, и сыновья безмолвно, в задумчивости вернулись в монастырь.

– Ну вот, уехали господа родители, – сказал фамулус.

Теперь мальчики начали поглядывать друг на друга и знакомиться, сперва в пределах дортуара. Они наполняли чернильницы, заправляли лампы керосином, раскладывали книги и тетради, пытались освоиться на новом месте. А при этом с любопытством смотрели друг на друга, заводили разговор, расспрашивали про родной городок и прежнюю школу, вспоминали, как сообща потели на земельном экзамене. Вокруг отдельных конторок образовались увлеченные разговором группки, тут и там пробивался звонкий мальчишечий смех, и вечером обитатели дортуара познакомились друг с другом куда лучше, чем пассажиры парохода в конце морского плавания.

Среди девяти товарищей, разделявших с Хансом дортуар «Эллада», четверо были весьма незаурядны, остальные в большей или меньшей степени представляли хороший средний уровень. Во-первых, Отто Хартнер, сын штутгартского профессора, одаренный, спокойный, самоуверенный и безупречный в поведении. Рослый, крепкий, хорошо одетый, он импонировал дортуару решительностью и деловитостью.

Затем Карл Хамель, сын мелкого сельского старосты с гор Швабского Альба. Чтобы узнать его, требовалось время, ведь он погряз в противоречиях, а от своей мнимой флегмы отступался редко. Но уж тогда бывал горяч, необуздан и распускал руки, однако немного погодя вновь уходил в себя, и все терялись в догадках, кто же он такой – молчаливый наблюдатель или просто притворщик.